Былое и книги
Шрифт:
Вражда народа и интеллигенции – чистый продукт почвеннического вымысла. На самом деле это вражда одной интеллигенции к другой». Истинно народной, ибо народ, по Быкову, это те, кто порождает и поет народные песни Окуджавы и Высоцкого.
Разумеется, к таким классикам, как Астафьев, Распутин, Белов, в лучших их вещах эта бичующая формула почти или совсем не относится, но в целом антиинтеллигентский напор породил достойный отпор: «Интеллигенция (самая бездарная ее часть – у нас, как во всяком народе, хватает своих кретинов) ответила почвенникам насаждением еще более гнусного мифа о повальном пьянстве и вырождении».
В могучей магме, отсутствие которой он прежде всего и ставит в вину современной литературе, Дмитрию Быкову никак не откажешь. Хватает ее и в «Красном свете» (М., 2013)
В огромном эпическом памфлете, где Сталин и Гитлер, генерал Власов и генерал Модель, нелепая Ханна Арендт, смешавшая коммунизм с фашизмом в мутный коктейль «тоталитаризм», и ее скользкий любовник Хайдеггер действуют в соседстве с парами Чухонцевых, Хохряковых, Мырясиных, Базаровых (предок, как правило, солдат, потомок – прохвост), магма сарказма начинает клокотать с первой же строки: «Выражение “рукопожатный человек” вошло в салонную жизнь Москвы в те годы, когда пожимать руку не стоило уже никому». Подобные выбросы жалящим пунктиром, если вымести пестрый сор кавычек и отточий, проходят сквозь тридцатые-распятые и сороковые-роковые до сегодняшних «Маршей несогласных» примерно так.
«Термин “рукопожатные” отделял круг прогрессивных людей от тех, кто не рад демократическим переменам в обществе. Радеть за либерализм естественно для прогрессивного человека, тем более что есть среди нас коммунисты и фашисты – боремся с ними, а они все живут. Казалось бы, неужели не очевидно, что прогресс и рынок лучше, чем разруха и казарма? Ан нет, находятся такие, кто тоскует по сильной руке. Прогрессивным людям пришлось поставить вопрос так: что хуже – легкое воровство или тоталитаризм? Хотелось бы сохранить репутацию вовсе незамаранной, но подвох состоял в том, что воры тоже придерживались либеральных взглядов. Возможно, воры толковали либерализм превратно, но отказаться от их трактовки не удавалось: иногда у воров просили денег.
Интеллигенты расстроились: культурный диалог меж странами, который прежде лился полноводной рекой, – обмелел. Эх, раньше, бывало, скажешь: Маркс – чудовище, и на три часа разговоров хватит, а потом тебе чек выпишут. Жили как в раю, можно сказать, и обидно то, что этим раем мы были обязаны проклятому коммунизму. Пока бранили диктатуру – жилось недурно, а теперь что? Ну да, не любим тоталитаризм, а деньги любим. Это, конечно, здравый посыл для диалога – но дальше-то что?
Интеллигентов приглашали на жирные банкеты, сажали рядом с паханами. Интеллигенты кушали с удовольствием, но им было стыдно. Понятно, что большевики хуже, чем воры. Но и воры тоже, как бы это помягче сказать, чтобы не обидеть мецената, – воры тоже не сахар.
Не было ненавистнее строя для воров, чем социализм, и воры разрешили интеллигентам свести счеты со Сталиным. Интеллигенты бойко осуждали большевиков, но никто из них не краснел, ежедневно заискивая перед убийцами, целуясь с проститутками и пожимая руки мошенникам. Интеллигенты знали, что стали сообщниками бандитов, но коль скоро закон в России – это произвол, а воровство – свобода, они говорили себе, что служат свободе.
Сочувствие к народу сделалось в интеллектуальной среде чувством позорным. Уж лучше так называемый вор, говорили либералы, чем советский вертухай. Ворам служили потому, что они объективно олицетворяют прогресс».
Так выглядит у Кантора либеральный бомонд. Но и власть, как бы это помягче сказать, тоже не сахар.
«Президент окружил себя офицерами госбезопасности, своими былыми коллегами – они стали требовать у богачей делиться добром, нажитым при прежнем президенте. Ахнул креативный люд: так и есть – возвращаемся к сталинизму, господа! Условные рефлексы сработали – и застоявшиеся шестеренки правозащитного сознания пришли в движение. То, что сами финансисты, прямые владельцы газет, контролировали прессу куда более скрупулезно, не учитывалось: говорили, что новая цензура суть следствие диктатуры ГБ. И – странное дело! – то, что казалось естественным в отношении миллиардера Балабоса (ну мало ли, сколько у богача дворцов! ему положено!), выглядело чудовищным, если речь шла о президенте. И шли колонны “несогласных” по площадям России, выражая несогласие – не с тем, что страну разобрали на части воры, но с тем, что конкретный офицер взял себе непомерно много.
Шли свободолюбивые менеджеры среднего звена, шли взволнованные системные администраторы, шли маркетологи с горящими глазами, шли обуянные чувством собственного достоинства дистрибьюторы холодильников. Шли колумнисты интернет-изданий, гордые гражданской позицией; шли галеристы и кураторы, собирающие коллекции богатым ворам; шли юристы, обслуживающие ворье и считающие, что свою зарплату они получили заслуженно, а чиновный коррупционер ее не заслужил. Шли негодующие рестораторы и сомелье, которые более не могли молчать. Шли прогрессивные эстрадные актеры и шоумены демократической ориентации, шли твердой поступью граждан, наделенных правовым сознанием. Никто не считал своего персонального хозяина – вором; напротив – каждый был убежден, что его хозяину просто повезло и если хозяин и отнял деньги у других людей, то сделал это по праву сильного и смелого, а не как тиран. Они смеялись над предложениями все разделить – свои деньги они заработали в поте лица, обслуживая новых господ. Говорили так: вы что, за теорию заговора? Несерьезно – кто станет заниматься проблемами страны с ядерным оружием!»
Это путинская Москва. А вот герценовский Лондон: «В зале беглое финансовое жулье смеялось над жульем государственным. <…> …они любили, когда им напоминали про сталинские преступления. Хозяева знали: что бы ни сделали они со страной, это все равно будет благом по отношению к тому злу, которое причинили стране большевики. И всякий мародер гордился тем, что он лишь обирает труп Родины; убийца не он, он просто пришел поживиться».
Но ведь либеральное неравенство это, по крайней мере, свобода? Кантор и с этим не согласен: либерально-демократическое государство с гражданскими правами и свободами, с выборами и многопартийной системой состоит из сотен закрытых корпоративных обществ, совершенно не либеральных и абсолютно не демократических. Он покушается даже на главный догмат либерального катехизиса: демократы, если даже немножко и ворюги, уж во всяком случае не убийцы. Алжирская война, Суэцкий кризис, Гана, Индия и Пакистан, Бирма и Цейлон, Индокитай, Родезия, Ангола, Кения, Бельгийское Конго, Мадагаскар, Корея, Ирак, Афганистан… Усталому народу решили внушить, что все беды капитализма происходят из-за одного полковника, но даже и ефрейтор Гитлер убил людей меньше, чем просвещенный демократический мир уже после мировой войны. Это растолковывает российским оппозиционерам еле живой пресс-секретарь фюрера Ханфштангль: «Отчего решили обвинить в бедах века одного человека? Раньше мне казалось, так делают, чтобы удобнее спрятать преступления остальных», Адольф проливал кровь – но начал лить кровь не он, Сталин проливал кровь, но лить кровь начал тоже не Сталин.
Гитлер, считает его коллега-«гибеллин», воспринимающий «Запад как единый организм, сложный, но цельный», был только временным орудием вечной мечты о единой европейской империи, естественно переходящей во всемирную, и если, в гроб сходя, благославляет он российских оппозиционеров, вы решили подхватить это знамя, если у нас с вами партийный съезд – давайте решим, что мы не боимся крови, демократии страх не к лицу. И когда российские либералы отмахиваются от этой преемственности как черт от ладана, он разочаровывается в них: «Современные правители не готовы к великой миссии. Им, либеральным воришкам, еще предстоит дорасти до размеров мундира, который они на себя надели».
В «либеральных воришках», как и положено в памфлете, нет ничего человеческого, кроме алчности и прохиндейства, сочувствие даже и у Ханфштангля вызывает лишь их пропагандистская шестерка, литератор Ройтман: «Опомнись! Ты хочешь, чтобы я показал тебе, что те, кто освобождал евреев, хуже тех, кто их душил?» Свидетель и участник холокоста хочет, «чтобы этот толстый синещекий господин вспомнил, что он еврей», «понял, что окружен врагами». Друг и учитель фюрера видел много еврейских комиссаров, и ни один из них не кончил хорошо.