Былого слышу шаг
Шрифт:
В 1920 году по постановлению IX съезда РКП (б) было начато издание первого собрания сочинений В. И. Ленина. Рассказ о проделанной с тех пор работе мог бы стать темой не одной книги. Пятьдесят пять томов Полного собрания сочинений Владимира Ильича, почти сорок томов ленинских сборников. Сотни томов воспоминаний о Ленине, тома «Биографической хроники В. И. Ленина»… Да, мы знаем сегодня о Владимире Ильиче больше, чем многие его современники: они не располагали таким богатством. Выполнено то, к чему призывал старый большевик П. Н. Лепешинский: «…сделать все возможное, чтобы подлинный живой облик Ильича не был бы окончательно утерян для будущих поколений и чтобы его интереснейшая индивидуальность не стерлась от времени, не растворилась бы в море легенд, которые,
Легендам противостоят факты, но их надо знать. Между тем повторение общеизвестного рождает ощущение, что все достойное внимания давно уже познано, и, пользуясь терминологией Шагинян, создается корка.
Случается, приводишь эпизод из самых, пожалуй, известных воспоминаний, говоришь об этом не с первым встречным — с человеком читающим, а в ответ: «Интересно… Я никогда об этом не слышал…»
…Меня поразил когда-то монолог Старшины из «Оптимистической трагедии» Вишневского. Навсегда вошел в память, соединился с личными представлениями о революции. Я не сразу понял, почему именно эти слова произвели такое впечатление. Теперь, пожалуй, могу объяснить.
Сколько было коммунистов в годы гражданской войны в рядах Красной Армии и Флота? — спрашивает Старшина и сам отвечает: «Двести восемьдесят тысяч. Половина партии. Каждый второй коммунист был под огнем на фронте. Каждый оставшийся был под огнем в городах, в степях и в лесах, ибо тыла не существует в классовой войне. И в списках раненых коммунистов — Владимир Ленин, а среди убитых — Володарский, Урицкий, двадцать шесть комиссаров, целые губкомы и начисто вырезанные организации…»
Старшина говорит: каждый коммунист — и Ленин. Каждый, кто был под огнем, — и Ленин. Список раненых коммунистов открывает Ленин, но это список!.. В моем восприятии сказывалось, очевидно, и личное: в биографии, написанной отцом, есть строчка: «В 1919 г. остался для подпольной работы в Одессе, был схвачен деникинцами, приговорен к расстрелу и бежал». Путь Ленина и тот, что пришлось пережить отцу, соединялись для меня и во времени, и в существе своем. Но было и другое — более общее, а потому и более важное.
Герои прошлого обычно предстают перед нами словно фигуры на авансцене, высвеченные прожекторами. Время скрадывает лица тех, кто был рядом. Остается герой и его подвиг… Старшина в своем монологе не стремится отличить Ленина от других, поднять его над всеми коммунистами. Величие Владимира Ильича он видит как раз в другом — в том, что (вождь революции разделил испытания со всеми, кто был в те годы в партии большевиков.
В этих заметках мы не раз обратимся к Алексею Максимовичу Горькому. То, что написано им о Владимире Ильиче, по глубокому убеждению многих, лучшее в Лениниане. Это как бы само собой разумеется, и потому мы не задумываемся обычно: что же определило успех писателя? Сказался его талант. Да, но не только это. Горький был хорошо знаком с Лениным, располагал многолетними наблюдениями. Да, но не только это.
Алексей Максимович дружил с Владимиром Ильичем, относился к нему как равный к равному. «Я его любил и — люблю, — писал Горький вскоре после кончины Владимира Ильича. — Любил с гневом. Говорил с ним резко, не щадя его. С ним можно было говорить так, как ни с кем иным…»
Отсюда и свобода выражений, или, как сказали бы мы теперь, формулировок: стоит фертом; великое дитя окаянного мира сего; принимал странную и немножко комическую позу, в этой позе было что-то удивительно милое и смешное, что-то победоносно-петушиное…
Отсюда и притягательная достоверность портрета — Ленин во всем величии и простоте, потрясающе доступный и для его современников, и для нас, нынешнего поколения советских людей.
Современники вспоминают, что Владимира Ильича раздражали задернутые шторы, он не позволял ими закрывать окна кабинета, как будто шторы отделяли его от внешнего мира и это было для Ленина невыносимо. Стремление «раздвинуть шторы» приходит и к нам — свободно взглянуть из настоящего в прошлое, самим увидеть и услышать Владимира Ильича, стать свидетелями его мгновенной и такой непосредственной реакции на каждый факт и событие окружающей жизни.
Чувство это, пожалуй, близко к тому, что испытываешь в кремлевском кабинете Ленина. Здесь он работал — вот за этим столом. Деловая разумность обстановки говорит о многом. Но чтобы почувствовать себя не в музее, а в кабинете, где пишет, беседует, читает, чему-то радуется и чем-то возмущается Владимир Ильич, постарайтесь взглянуть на каждый предмет его глазами. Пузырек с резиновым наконечником называл гуммиарабиком с «носом». Бумаги, уходя из кабинета, сдвигал, по своему обыкновению, на середину стола и клал поверх ножницы, что означало «трогать не сметь». Секретари раскладывали на его столе папки для различных бумаг, а Ленин собирал нужные ему письма в одну папку и уносил ее с собой, при этом жаловался: «Вот у такого-то все бумаги в порядке, а я никак этому научиться не могу». Ящики стола обычно были заперты, но левый верхний и сейчас, наверное, открыт: Владимир Ильич складывал в него исполненные бумаги и секретари забирали их по нескольку раз в день. К письменному столу приставлен еще один; это Ленин распорядился: «Достаньте простой человеческий стол, за которым можно было бы сидеть и писать». Часто поглядывал на календарь — висел над диваном; цифры были крупные, хорошо видны, и Владимир Ильич удивлялся: «У нас это умеют сделать? Удивительно». И так же удивлялся, когда на следующий день приносили заказанную им книгу: «Вчера только написал, а сегодня уже получил». Указатель железных дорог, на нем — собственноручная пометка: «Экз. Ленина». Прежде был другой, но кто-то взял и не вернул, а в указателе было много пометок Владимира Ильича, и он просил узнавать у каждого, кто у него бывал: не взял ли — обещая отдать взамен другой экземпляр. Быть может, он и лежит теперь на столе?
Массивные часы, что стояли подле двери, ведущей в зал заседаний Совнаркома, имели дурную привычку «убегать» — в сутки минут на пятнадцать. Ленин не признавал часы, которые грешат хоть на минуту, а эти сменить не соглашался. «Другие будут такими же», — отмахивался нехотя.
Представьте себе, как тускло светит в ночную пору лампочка в шестнадцать свечей под зеленым абажуром. Желтое пятно ложится на стол, бумаги, склонившегося над ними Владимира Ильича. И может быть, вам удастся почувствовать невероятное напряжение мысли, творчества, сосредоточенности, царившее здесь. Исчезнут звуки, которые пришли вместе с вами, и сквозь толщу десятилетий к вам проникнет тишина… Быть может, вам не только придет на память эпизод, рассказанный когда-то Фотиевой, но вы сможете и пережить его внутренне.
Давно опустели, словно вымерли, сводчатые коридоры Совнаркома. А в кабинете Владимира Ильича все еще горела лампа под зеленым абажуром. Ленин продолжал работать, не замечая ни времени, ни вошедшего в кабинет секретаря. Фотиева бесшумно собрала нужные бумаги и вдруг, неловко повернувшись, задела стеклянный абажур. Раздался резкий, все пронизывающий, словно по живому рубящий звук. И Ленин вздрогнул всем телом, побледнел…
Еще раз обратиться к первоисточнику ленинской мысли и слова, услышать голоса тех, кто находился рядом с Владимиром Ильичем, был свидетелем его решений и участником действий, — желание это естественно. Оно продиктовано и стремлением глубже осмыслить облик Ленина, и скромной надеждой хоть в какой-то мере приблизить свое бытие к идеалам и принципам того, кто, по словам Ромена Роллана, еще при жизни «вылил свою моральную фигуру в бронзу, которая переживет века».
Представить себе Ленина во всей неповторимости его личности — стремление это у каждого, очевидно, рождается по-своему. Меня оно не оставляет уже многие годы, и толчком, как мне кажется теперь, послужил документ — записка, наскоро начертанная Лениным в июле 1917 года. Его выслеживали агенты Временного правительства, его «ловили» — так брал в кавычки это слово сам Владимир Ильич. В письме Я. М. Свердлову замечает: «На пленуме мне, видно, не удастся быть, ибо меня «ловят». Кровавая расправа шла за ним по пятам. И Владимир Ильич пишет: