Былого слышу шаг
Шрифт:
«Председатель заявил, что на собрание прибыл товарищ Ленин, который просит предоставить ему слово вне очереди, — написал ты в информации, как всегда стараясь передать все, что происходит. — Предложение было встречено аплодисментами. Председатель от имени собрания приветствовал товарища Ленина. Встреченный бурными аплодисментами, товарищ Ленин произнес речь».
И тогда, в Политехническом музее, ты впервые столкнулся с тем, что навсегда останется для тебя камнем преткновения: как записать выступление Ленина, как успеть пометить на бумаге все, что скажет Владимир Ильич? Признаюсь, задачу и старания твои могу разделить лишь умозрительно: в наши дни пулеметами строчат
А тогда, пожалуй, только ты и мог записать. Вот она лежит передо мной, та газета, в которой опубликована сделанная тобой запись выступления Владимира Ильича 12 марта 1918 года на заседании Московского Совета. Здесь — редкий случай! — велась стенограмма, и можно сравнить с ней твою запись. Абзацы переданы более или менее правильно. Однако как звучит по нашим временам это «более или менее». Когда цитируешь теперь Владимира Ильича, в голову не приходит и букву изменить. Беда же твоей записи в том, что один абзац есть, а три пропущено — нарушена логика речи, утрачено развитие мысли.
И так случалось всегда, хотя ты всякий раз старался. Брал с собой то маленький блокнот, а то целую амбарную книгу — в ней казалось удобнее записывать. Придумывал свою систему сокращений, условных значков. И все равно ничего не получалось: говорит доходчиво, все понимают, а фразу строит сложно.
(Мой знакомый из «Московской правды» — старый репортер — любил рассказывать, как довелось ему однажды оказаться в кабинете Дзержинского. Газета послала репортера на заседание ВСНХ, и — везет же! — он слово в слово записал выступление председательствующего — Феликса Эдмундовича. Речь опубликовали, а репортер был доставлен поутру в кабинет Дзержинского. «Кто из работников секретариата передал дам текст моего выступления?» — «До сегодняшнего дня я не был знаком ни с кем из ваших сотрудников». — «А каким же образом слово в слово опубликовано мое выступление?» — «Успел записать». — «Покажите блокнот». — Дзержинский был удивлен.)
И выпадали на долю твою дни, когда особенно не везло, по твоему адресу отпускались весьма неприятные выражения. «Неряшливые и малограмотные люди берутся записать «всю» речь и дают не запись, а ужас, вздор, стыд и срам, как последние невежды», — писал возмущенный Владимир Ильич, не желая слушать никаких объяснений.
Но ты же был газетчик, был профессионал и никогда не мог смириться с тем, что завтра в газете не окажется материала, который все прочтут, — речи Ленина. Да делайте со мной что хотите, все равно запишу! И снова метался карандаш по страницам блокнота, а после этого начинались неприятности.
Владимир Ильич старался втолковать газетчикам: «Потому ли, что я говорю часто слишком быстро; потому ли, что я говорю часто очень неправильно в смысле стилистики; потому ли, что обычная запись речей делается у нас наспех и крайне неудовлетворительно, — по всем ли этим причинам и еще каким-либо другим, вместе взятым, — но факт тот, что ответственности за записанные мои речи я на себя текстуально не беру и прошу их не перепечатывать. Пусть отвечают те, кто составляет запись речи». И ты брал ответственность на себя, а возможно, и забывал о ней порой.
Честно говоря, существовал выход, который подсказал сам Владимир Ильич: «Вместо записи моих речей, если есть в том надобность, пусть печатают отчеты о них. Я видал в газетах такие отчеты о своих речах, которые бывали удовлетворительны». А ты продолжал рассуждать по-своему, скорее всего примерно так: можно и отчет опубликовать, тоже неплохо,
И всякий раз, когда заканчивал свое выступление Владимир Ильич, тебе казалось, что уж на этот раз записал точно, все понял. Ворвавшись в редакцию, принимался уговаривать редактора (делать ты это умел): надо непременно опубликовать всю речь. А утром метался по кабинету редактор, ненавидя своего репортера, да и самого себя, за то, что поддался уговорам. «…Я ни единого раза не видал сколько-нибудь удовлетворительной записи моей речи», — повторял Владимир Ильич.
Какие только меры не принимались в те времена, чтобы тебя обуздать! Однажды, было это уже в двадцать первом году, Владимир Ильич написал даже такую записку:
«Будучи вынужден еще раз «пострадать», прочитывая идиотское, неряшливое, малограмотное изложение своей речи, я должен заявить Вам, что обещанную речь в субботу согласен держать лишь на следующем условии: и председатель собрания и специально назначенное опытное в журналистике лицо должны мне дать к субботе, к 12 ч. дня, письменное обязательство представить толковое, грамотное изложение, вернее: отчет о речи для печати. Отвечают за грамотность они, и я вправе буду опубликовать их имена».
Коллега-репортер из года восемнадцатого, скажу тебе, правда сугубо между нами: это тот исключительный случай, когда я позволю себе не согласиться с Владимиром Ильичем. Ты поступал правильно, а если взамен твоих усилий, твоих конечно же неполных записей не предлагали ничего более совершенного — значит, не могли по тем временам. И спасибо тебе огромное, что старался всякий раз записать выступление Владимира Ильича, как умел, но записать. Это благодаря твоим стараниям, твоей преданности профессии мы имеем сегодня то, что иначе оказалось бы безвозвратно утраченным, — выступления Ленина в записях газетного репортера — цены нет этим записям…
Все это, однако, будет позже, мы же отвлеклись от первого московского дня, о котором ведем рассказ.
Двух часов не прошло, как начал Владимир Ильич выступать в Политехническом музее, а его машина уже появилась в Лефортове, остановилась подле манежа Алексеевского училища. Здесь собрались на митинг десять тысяч человек. Не стану выяснять, как ты поспел сюда, — это твои заботы и твои секреты. Но, войдя в этот огромный, до краев наполненный зал, ощутив и разделив напряжение ожидания — сейчас появится Ленин (хотя уже не раз сегодня видел его), — для тебя вдруг раскрылся смысл происходящего, вырвался из оболочки обыденных забот, освободился от изнурительной беготни этого дня — смысл этого дня предстал перед тобою в той исключительной значимости, в какой видим его мы теперь, спустя многие десятилетия.
Ты отказался от таких привычных, безликих строк информации. Захотел вдруг и начал писать совсем иначе. Вот как ты писал в тот вечер:
«Колоссальный зал Алексеевского манежа, в котором обычно тонет масса людей, превращаясь в кучку, в незначительную толпу, наполнен людьми. «Да здравствует Ленин!» — раздается голос.
Тихо, медленно начинает свою речь Ленин. Но с каждой фразой его голос крепнет, с каждой фразой растет мощь его голоса. В речи его — бодрой, сознающей свои силы, твердой уверенностью, невольно тает усталость, зажигаются взоры, напрягаются мускулы, и светлая улыбка просится на уста, и жажда работать днем и ночью охватывает душу. Сплоченной, тесной массой сгрудились товарищи и слушают с величайшим вниманием и напряжением, которого уже не замечают, так оно легко далось. Настроение удивительное, бодрое».