Бысса. Лавровы. Про любовь. Отчет о творческой командировке
Шрифт:
– Нету 54-го тома! Где?!
Библиотекарша:
– Ах ты, Господи! Да где ж?
Выяснили – забыли в распределителе, в Норске. Прислали, наконец, недостающий том. Дед доволен:
– Я цитаты выписываю. Мне выдержки нужны.
А тут два глухих деда спорят – кричат на весь поселок:
– Где этот Гетнам находится?!
За выяснением – куда? В библиотеку!
– Ну-ка покажь на карте!
Карта маленькая, не видно. Спорят до хрипоты. В чем вопрос – не вполне ясно. Гетнам – это где?
Прасковья Емельяновна собирается в поселковую баню – сегодня женский день. Одновременно она убирает со стола, моет посуду, вытирает пол, нарезает крошево для чушки и курей. И непрерывно говорит:
– Мужику в баню легче: сумку подхватил – и готов. А бабе надо же все переделать, чтоб мужик потом косо не смотрел. Карповна, вон, сегодня своего искала – и куда это он пропал? Хмурый с утра, косился, косился – да и ушел голодный, не завтракамши. А он мне потом и признался днем-то: «Все говорят, чего ты с такой живешь? А я – и то правда! Утром жрать – и то ума не хватает сделать!» Вот и я, Гоня – слышишь? – с тобой живу лет уж за сорок.
Дядя Гоша в ответ скупо тратит слова:
– Мне семьдесят лет. Сам. Всё. Знаю.
– Ну да! Знает он. Это в 30 еще можно свою дурость ухарством прикрыть. Пока молодой. А потом-то уж шиш с маслом. Всё на виду.
Дядя Гоша трогает ладонью свой квадратный, точно вырубленный топором подбородок, присаживается на край стула и роняет, как под стол, три слова:
– Бороду. Пора. Брить.
(Бороды нет – одна седая щетина.)
Паша тут же подхватывается и начинает развивать тему «бороды»:
– Да ты бы отпустил ее, не держал. Брить-то не надо будет. А, Гонь? Вот таку отпустишь… – тётя Паша показывает рукой, какую именно. – Баб щекотать. Хоть бородой-то… когда больше уж нечем, прости Господи! Будешь, Гоня… как козел! – Смеется в кулак. – Ой, не могу! Нет у нас магнитофона – наши с тобой речи-то записывать! Кто бы потом послушал. А, Гоня? Да и мы с тобой… А он молодой – ох и щекотливый был. Так и сверкал на сторону! Уже и при мне.
Георгий Порфирьевич затевает резать хлеб на коленке, – и Прасковья Емельяновна тут же начинает с новой силой весело на него ворчать: и за штаны и за крошки. Но Гоню пронять нелегко. Он только щурит свои чуть раскосые глаза, ухмыляется и продолжает нарезать хлеб. Думает: «Ворчит – ну и пусть! Что ей объяснять? Одно слово – баба. Зря только язык телепать. Все равно она тебя перетелепает. Под хлебом-то у меня корка хлебная лежит – ровно доска для нарезки!»
ГЛАВА 5
Когда пришло время Паше паспорт получать, ей говорят:
– Подпиши заявление в органы. «Стучать» будешь, тогда и паспорт получишь.
Паше уже 19 лет, почтальонша, а паспорта все еще нету. Читает и пишет письма безграмотным старикам. Ее спрашивают:
– Что говорят о советской власти старики?
Она в ответ:
– А что? Почему я должна вам говорить? У меня отец кулак. Я сама – кулачья дочка. Кулачка. Почему это я должна вам сообщать? И сотрудничать не собираюсь! Вы нас раскулачили – спасибо вам огромное. Мы там с голоду пухли, а здесь смотрите: живем! Да еще как! А подписывать ничего не буду.
Тот пистолетом стучал по столу – так сердился. Несколько раз вербовали. Бесполезно. Потом начальник сменился – новый стал комендант. Хороший. Один раз даже обедал у них. Однажды вызывает и спрашивает:
– Ты, Паша, забери свое заявление-то. А то они всё пишут, что ты на них работаешь, а донесений от тебя нету.
Паша:
– Да вы что?! Ничего я не подписывала! И ничего писать не буду!
– Ну как же?
– А так же! Приставали – да! Но я ни разу не согласилась. Говорила: вербуйте кадровых. А я – кулачка, спецпереселенка. И не надо мне вашего паспорта!
– Это почему же тебе паспорта не надо? – спрашивает.
– Так они за паспорт меня заставляли заявления писать! Я им говорю: почему это кадровые, как 16 лет, сразу паспорт и получают. А мне уже 19, а я должна какие-то заявления писать?! Да никогда не стану!
Так и не написала. В конце концов, паспорт дали. Конский паспорт – корочки, как свидетельство о рождении: можно передвигаться только в пределах района. Говорят:
– Получишь настоящий после свадьбы.
Прасковья Емельяновна готовит обед: пельмени из дикой козы с добавкой своей свинины. А ко всему – достает соленые грузди и капусту, сыр, огурцы. Нет – мало! Хочет рыбу приготовить. Чистит еще и картошку, открывает банку с тушенкой.
– Мы люди деревенские. – Она прячет в глазах усмешку. – Всегда картошечку с аппетиткой поесть рады.
Потом она рубит лопатой в деревянном ведре тыкву с картофельной мелочью, добавляет картофельного же отвару.
– Понесу кабану маненько подкрепиться.
И только после этого отправляется в баню.
После ее ухода подымается из-за стола и дядя Гоша. Роняет:
– Пойду. Телкам. Капуски-картошки. Дам.
– Сладенького? – спрашиваю.
– Ну.
– На полдник?
Дядя Гоша останавливается в задумчивости. Чешет подбородок.
– А можно. И поспать. Минуток десять. После снесу.
Он ложится на диван в зимней жарко натопленной кухне и моментально засыпает.
Возвращается из бани тётя Паша – пунцовая, вся в пару.
– С легким паром!
И снова – за разговоры:
– Вот мылись сейчас. Я и вспомнила ее. Она своего была старше на 14 лет. Ей говорили: «Ты чего ж такого молодого выбрала?» А она гордится: «Это он меня выбрал!» А он алкаш, хотя молодой. Она ему в кредит машину купила. Это значит, чтобы удержать от водки и около себя. А он полгода поездил, разбил машину во все дребезги, чудом только жив остался – и бросил ее. А теперь она одна: его нет, машины нет, кредит еще выплачивает. Вот тебе и сам выбрал!
И без передыху дальше:
– Теперь у нас бабы перестали бояться давать деньги своим мужикам: водки нет, две бутылки только в месяц положено. Один-то и накопил денег: баба сдачу-то не пересчитывает. Накопил – да и укатил в Благовещенск на прогул.
Просыпается Георгий Порфирьевич. Садится на диване, хмурится-щурится, позевывает и молчит. Прасковья Емельяновна со смехом кричит ему:
– Будь здоров, с легким паром, спасибо и пожалуйста! Тёлкам-то дал обедню свою? А нет, я сама снесу.