Быть подлецом
Шрифт:
Донован знал, что для опытных лошадников это подлинно событие и вежливо осведомился, всё ли прошло благополучно?
– Да, - кивнул Райан, - жеребёнок встал тут же, но роды случились под утро, а грум ждал их около двух ночи. Потом ещё с Джозефом препирались... Сейчас мне кажется, у Кармен мало молока, но Блэкмор говорит, хватит.
– А о чём вы препирались с мистером Джозефом Бреннаном?
– Я хочу назвать жеребенка Кагором, - пояснил Райан, - у него вишневый отлив шерсти, а он настаивает на Черри, - Бреннан прикрыл рот рукой, зевнул и сонно извинился, - отец Кагора - рекордсмен, он стоит дороже собственной статуи из чистого золота. Если мне повезёт, сынок ему не уступит, - на лице его проступило выражение мягкого довольства и гордости.
Донован почти не слушал, торопливо делая наброски. Райан сидел спокойно, полусонно глядя вдаль, временами веки его смежались, и тогда Чарльз вынужден был будить свою модель. Сам он помнил, что хотел бы многое узнать от Райана, но сейчас ничего не мог с собой поделать: итальянский карандаш шуршал по бумаге, эскизы множились, Донован менял положение мольберта, двигал лампу - и рисовал, стремительно, истово, почти безумно.
– Я не помешаю?
– В двери заглянула мисс Элизабет.
– Заходи, Бесс, - тон Райана был по-прежнему сонным, - о, мой Бог! Как ты догадалась?
Мисс Элизабет протиснулась в щель двери с небольшим подносом, на котором дымились и благоухали две чашки ароматного кофе и громоздились имбирные пирожные. Донован тоже почувствовал усталость и был искренне рад услуге мисс Элизабет.
Пока они с Райаном наслаждались отменно приготовленным напитком, мисс Бреннан рассматривала эскизы, сделанные Донованом. Неожиданно она обернулась к художнику.
– Ого... Семнадцать эскизов. А что вы потом делаете с вашими набросками?
Донован улыбнулся.
– Лучшие - оставляю, они могут пригодиться при росписях и при иных заказах. Года два назад мне заказали роспись в католической церкви Лондона, так я, рисуя толпу во дворце Ирода, использовал наброски, которые писал с одного фермера и его жены, и многие из тех, что делал ещё в Академии.
– А с какого из этих будете писать портрет Райана?
Донован закусил губу и перебрал рисунки.
– Мне жаль, но, наверное, ни с какого. Сейчас попробую сделать ещё несколько.
Райан Бреннан допил кофе и подошёл к сестре. Быстро перебрал листы и пожал плечами.
– Вы излишне требовательны. По мне, любой похож. Чем плох, например, этот?
– он показал на один из лучших эскизов: пальцы скрещены, задумчивый взгляд исподлобья.
– Или этот?
– на листе лицо Райана, умиротворенно-полусонное, губы чуть приоткрыты.
– Это не то, - покачал головой Донован, - когда я сделаю то, что нужно, я сам это пойму.
На самом деле Чарльз лукавил. У него все получилось с первого наброска, но он одержимо менял ракурсы и освещение, чтобы запечатлеть все возможные светотени, все оттенки, образы и облики этой удивительной красоты.
Есть красота ночного неба и дневных, пронизанных солнцем облаков, - красота вечная, думал Донован. Есть красота горных озёр и деревьев в инее, застывшая и отлитая в монолите времени. А есть - мимолетная, утекающая - краса опадающих листьев и распускающихся цветов, красота весенней капели, свечного пламени в шандале, выхватывающего из темноты и холода лица и образы, чтобы тут же оставить их окоченеть и погрязнуть во мраке. Это лицо тоже казалось ему светом, обречённым исчезнуть, прекрасным именно своей быстротечной, ускользающей и летучей красотой, и он стремился просто осуществить одно из заветных мечтаний искусства - остановить время, замедлить распад, задержать смерть, противостоять тлену.
...И он снова писал - истово, почти одержимо. Донован совсем упустил из виду, что хотел осторожно расспросить Райана о том, что узнал от доктора Мэддокса, он забыл о происходящем в доме и о просьбе Корнтуэйта, запамятовал, что намеревался узнать об отношениях мисс Кетти и Эдварда Хэдфилда.
Он забыл обо всём.
Чашка кофе позволила Райану прогнать сон, и он теперь позировал с улыбкой и куда большим интересом, чем раньше. Наброски множились, листы бумаги уже загромождали весь стол, а Донован не мог остановиться.
Он обратился к Райану.
– Вспомните то выражение у вас на лице, когда вошла ваша сестра с подносом. Помните?
Райан чуть улыбнулся, на миг опустил глаза. Когда он снова поднял их, взгляд увлажнился нежностью.
Донован мгновенно схватил абрис лица, живую улыбку губ и блеск зелёных глаз. Он изумлялся: в любой позе, с любым наклоном головы и при любом освещением это лицо сохраняло гармоничные очертания и чарующую красоту.
– А вы можете изобразить любовь?
Этот вопрос неожиданно прогнал улыбку с глаз Райана.
– Не знаю, - он откинулся на спинку стула, несколько минут молчал, потом внезапно заговорил, - когда мне было пятнадцать, отец взял меня на скачки в Дерби. Наша лошадь пришла тогда первой, отец на радостях выпил. Около паба танцевал какой-то клоун, он пел песню о вечной любви, играли мандолина, гитара и гармоника... Я слушал, а когда мы поехали домой - мурлыкал её... А отец засмеялся и вдруг сказал, что хотел бы заговорить меня от трех бед: от разорения семьи, от бунта черни и от... великой любви, да минуют меня во все дни жизни моей эти три несчастья.
– Райан вздохнул, - мне показалось, что за всеми этими словами что-то кроется, но так и не решился спросить об этом отца.
– Так вы... никогда не любили?
– ошеломлённо спросил Донован.
Бреннан усмехнулся.
– Ну, почему? Когда-то в юности влюблялся, но ничего великого в этом и вправду не было.
– Но мне показалось...
– Донован смутился, - что вы любите сестру...
– Я предан ей и привязан к ней, - согласился Райан, лицо его подлинно осветилось изнутри.
– Но вам пора жениться...
– Пора, - снова согласился Бреннан, - надо приглядеть невесту.
– А...мисс Хэдфилд?
– осторожно спросил Донован, наконец вспомнив, что хотел расспросить Райана.
– Она мне показалась...