Бывают дети-зигзаги
Шрифт:
— И на суде твой отец пообещал судье, что Зоара не вернется к преступлениям. Приняв это во внимание, ее приговорили к двум годам тюрьмы. Действительно, легкое наказание, учитывая то, что она совершила.
— К двум годам тюрьмы? И они два года не виделись?
— Нет, Нуну. Наоборот. Это ведь была великая любовь! Мы уже почти приехали.
— Куда?
Но Лола прижала палец к губам, и я замолчал.
Мы снизили скорость, и темные полосы, пролетавшие мимо, снова приняли знакомые очертания эвкалиптовых рощ, песчаных насыпей и заборов. Феликс в своей излюбленной манере заметать следы съехал с главной дороги на окольные тропы,
— Вот здесь, — шепнула Лола. — Два года.
Мы слезли с мотоцикла. Нас чуть покачивало, дорожные токи все еще бурлили в теле. Феликс снова вступил в единоборство со шлемом. Лола обняла меня сзади и прижалась щекой к моей щеке.
— Ты замерз, — заметила она.
— Посмотрите, она уже бабушка, — усмехнулся Феликс.
В лунном свете вырисовывалось уродливое прямоугольное здание — женская тюрьма, окруженная бетонным забором с колючей проволокой. По углам лепились похожие на антенны вышки. Мрачные фигуры охранников прохаживались по крыше. Каждые несколько секунд луч прожектора ощупывал близлежащие поля.
И здесь моя мать провела два года.
Взаперти. Задыхаясь от тоски.
— И вовсе нет, — поправила Лола, — уже через месяц она стала верховодить товарками. Представляла их интересы перед тюремным начальством. Вносила струю живительного воздуха. И кроме того — твой отец приезжал к ней каждый день. Да, ты не ослышался.
Каждый день. Он заканчивал работу, прощался с Габи, молодой секретаршей, и ехал в тюрьму. Парковал на площадке для посетителей свой мотоцикл с коляской (помидорный кустик он уже вырвал, сочтя его атрибутом прошлой легкомысленной жизни), еще пару секунд сидел там, склонив голову, застыв, как скала, потом делал глубокий вздох — как всегда, когда собирался шагнуть навстречу своим горестям, слезал с мотоцикла и направлялся к воротам.
День за днем. Ничто не могло его остановить: ни погода, ни гнев начальства. Как раз в это время — как и следовало ожидать — на него начались нападки: ему отказали в повышении, ограничили в делах. Говорили: «Оставь ее — и путь к карьере будет открыт!» Он продолжал навещать ее. Коллеги возмущались: «Портить себе жизнь из-за преступницы?» Отец слушал и молчал. И каждый вечер садился на мотоцикл и ехал в тюрьму.
Без всякой логики. Без всяких перспектив. Это было непрактично, непрофессионально, но я всякий раз напоминаю себе, что эта любовь зародилась в резервуаре с шоколадом и ей на роду написано было стать нелепой, лишенной логики, порождающей зависимость, исполненной страсти, вины и греха.
Каждый день в шесть вечера он встречался с ней в зале для свиданий. Из угла наблюдал вооруженный охранник. Мои родители склоняли головы и перешептывались. Моя мать рассказывала о тюремной жизни, соседках по камере, постоянных спорах с дирекцией. Отец — о доме, который строил для нее на высокой горе, рядом с границей Иордании, он купил участок земли и возводил там дворец на двоих: деревянный барак, для которого он сам сделал мебель, и забор, и конюшню, и курятник. Каждые выходные он проводил там, свивая гнездо для своей любви. Он купил бревна, инструменты, трубы, двери, окна, семена, удобрения, средства от прожорливых насекомых и старый деревянный плуг, он начал интересоваться овцами, ослицами и лошадями… Приходя к Зоаре, он показывал ей планы и чертежи, рассказывал, где будут овчарня и конюшня, какой высоты ограда и какие он смастерил шкафы. Всю свою любовь он вкладывал в доски, заборы и рамы. Ее пленяла его основательность, серьезность, с какой он говорил о высоте ступенек: все это вселяло в нее покой, которого она не знала раньше. Надежность и мощь таились в его квадратных плечах, и Зоара представляла, как будет счастлива в маленьком домике, поднимаясь по ступенькам в восемнадцать сантиметров высотой.
— Как в кино, — смеялась она, и сердце ее устремлялось за ним — нетерпеливое, скучающее, вероломное сердце.
— Ох, — вздохнула Лола, зябко поводя плечами.
— Ох, — вздохнул и Феликс.
— Во всем свете не было мужчины и женщины, которые меньше подходили бы друг другу, — проговорила Лола.
— Я и сейчас не понимаю, что они находили друг в друге, — проворчал Феликс.
И они взглянули на меня так, как будто я знал ответ. Как будто я сам был ответом.
Но я не знал, что ответить. Я, плод их союза и их столкновения, по сей день не могу понять, что притянуло их друг к другу.
— Господин твой отец полагал, что они похожие, — хмыкнул Феликс. Все заметнее становилось, как мой дед недолюбливает отца. — Думал, что, раз он когда-то пошалил в армии или на вечеринке в Иерусалиме, он уже может понимать Зоару. Но она была слишком дикая для него. Если он кот — она была тигр.
— Просто он был слишком хорош для нее, — снова вздохнула Лола. — Слишком прямой и, как бы сказать… Слишком нормальный, чтобы разобраться в ее душе.
Она произнесла это без насмешки, с нежностью, почти с грустью, я не совсем понял, что она имела в виду, но почувствовал, что она права, и впервые с горечью усомнился в отцовских сыщицких способностях, и тут же, тоже впервые, подумал, что, наверное, и в жизни, и в человеке встречаются такие загадки, каких не разгадать ни одному профессионалу.
— А ведь я тоже… — промямлил я, подыскивая слова. — Я тоже, как Зоара, ну, вот как ты говоришь, что она…
Пусть Лола сразу узнает обо мне всю правду.
— Ты сын Зоары и внук Феликса, — просто ответила Лола, — и, конечно, унаследовал что-то от них.
Вот это да! То есть она признает, что я такой из-за Зоары? Но я ведь никогда ее не видел!
Я посмотрел на Феликса новыми глазами. Прямой, с гордо поднятой головой — ни дать ни взять солдат на параде. И при этом как-то побаивается моего взгляда, смотрит виновато, такой же он был вчера у Лолы, когда рассказывал мне о себе так, будто я ему судья, будто просил прощения за то, что передал Зоаре со своей кровью, что она потом передала мне… Я взглянул на Лолу с мольбой: спаси меня, скажи мне срочно что-нибудь хорошее! — и она поняла, она была отличной бабушкой, и сказала:
— Только представь, как оба они были счастливы, когда она наконец вышла из этих стен.
И я увидел, как Зоара выходит из железных ворот, а мой отец в это время ждет ее на парковке. Она выходит, крутит головой, а часовые смотрят на нее с вышки. И он слезает с мотоцикла, и идет ей навстречу, и обнимает ее, хоть он и не любит обниматься на людях. А потом…
Но почему-то меня это не обрадовало. Может, из-за Феликса и его виноватого взгляда. А может, где-то в глубине души я и сам почувствовал, насколько странная они пара, Зоара и мой отец.
И они сели на мотоцикл, и понеслись к своей горе, из тюрьмы наверняка поехали прямо туда. Куда еще они могли отправиться вдвоем? Нигде больше их не ждали. Отец был за рулем, а Зоара сидела в коляске. Наверное, слова так же терялись из-за шума, и потому эти двое молчали, впервые они остались наедине, перестали быть шоколадными фигурками, полицейским и узницей, и все это было уже непохоже на кино. Просто мужчина и женщина, не очень хорошо знакомые, очень разные, и как-то они уживутся вместе?