Ц-5
Шрифт:
— Ой, темно… Да где же… — возня во мраке закончилась щелчком. Под низким потолком вспыхнули лампы, освещая сырой пол, выложенный керамической плиткой, и дощатые стеллажи, забитые ломаными телевизорами, радиолами, осциллографами…
Напротив полок чернела «буржуйка», кое-где меченная ржавыми потеками, а впереди светлел проем в крошечную мастерскую — зарешеченное окошко впускало солнечные лучи. Они отражались от верстака со старой пишмашинкой, от фотоувеличителя, от перекошенного, развалистого кресла…
— Это и есть Мишина
— Она самая, — улыбнулась Рита, чувствуя себя хозяйкой — по доверенности.
— Ой, настоящий «Ундервуд»! — восхитилась Альбина. — Надо же…
— Девчонки, девчонки! — воззвала Маша. — А давайте печку растопим? А то зябко как-то…
— Давайте! — согласилась Сулима, оглядывая «тайную комнату».
Светлана запихала в зев «буржуйки» скрученные газеты, уложила щепки, а Маша чиркнула спичкой. Огонек живо побежал по бумаге, черня ее белизну, пыхнул, охватывая трепещущими языками растопку.
— Закрой, а то дыму напустишь…
Дверца с визгом вошла в чугунные пазы. Пламя затрещало, загудело, требуя продолжения банкета. Света подбросила дошечек, уложила пару поленьев и сыпанула полсовка угля.
— Нашла! — воскликнула Рита.
— Что, что? — подскочила Маша. — Где?
Сулима уложила набок тяжелый табурет с толстыми точеными ножками, и открутила одну из них.
— Ой, тайни-ик…
Высверленная в ножке полость хранила тоненькую стопку листов писчей бумаги, свернутых в трубочку.
— Куда? — Сулима шлепнула Альбину по руке. — Пальцами нельзя! Отпечатки останутся. Перчатки где?
— Ой, сейчас…
Волны тепла потихоньку выдавливали знобкую сырость из гаража, унося в трубу, и Рита скинула пальто, найдя ему место на вешалке.
— Письмо — вот оно. И конверт есть. Я, знаете, что придумала? Мы напишем адрес все вместе, по очереди! Каждая пусть впишет по букве, и ни один графолог не разгадает, чей почерк!
— Точно, точно! — загорелась Маша энтузиазмом. — А на какой адрес?
— Московский, — ровным голосом проговорила Сулима. — Юрия Владимировича Андропова.
— Ой… — шепнула Ефимова, впечатляясь.
— Нет, ну какая же я тупая… — огорченно вздохнула Тимоша. — Я только сейчас все поняла! Мы отошлем письмо — и в КГБ решат, что Миша вернулся? Так?
— Именно! — шлепнула ладошами Рита. Шлепок в хирургических перчатках прозвучал глухо. — Ну, что они там решат, не знаю, но Маринкина группа обязательно должна остаться!
— И слежка, и письмо… — покивала Светлана. — Да, это сработает.
— Пишем адрес!
— Ой, а почитать? — заныла Ефимова.
— А не боишься? — вкрадчиво спросила Сулима.
— Боюсь! И все равно…
— Ладно уж… — Рита развернула лист, пробегая глазами по строчкам и столбцам. — А тут сплошь цифры!
Кто-то из девчонок выдохнул:
— Шифр!
— Пишем адрес!
— По очереди! По очереди!
— Ой, а письмо кому в ящик бросать?
— Может, ты?
— Нет, я! Нет, я!
— Вельми понеже… Девчонки, давайте по жребию!
— Ой, давайте!
— Пишем!
Пятеро граций склонились над верстаком, старательно, строго по очереди, выписывая буквы: «г. Москва, ул. Дзержинского, 2…»
Пятница, 5 марта. Ближе к обеду
ГДР, Варнемюнде
— Данке, — церемонно сказал я пышнотелой продавщице, принимая хрусткий бумажный пакет. Колбаски со шпикачками пахли одуряюще.
«Консум» — магазин кооперативный, здесь всё дороже, чем в государственных «ХО»,[1]зато — выбор. И очередей нет.
За десять дней «каникул» я вполне освоился. Обошел весь Варнемюнде, от канала Альтер Стром до отеля и дальше, по Паркштрассе. Бродил, дышал целебным воздухом, думал.
С утра гулял по променаду: с одного боку — море клокочет, с другого — виллочки выстроились в рядок. Хотя вся эта немецкая упорядоченность бытия начинала приедаться — мой непутевый организм требовал действия и кантовал вопрос: «А не пора ли домой?»
Вернулся я в «Нептун» слегка на взводе. Включил телик, а там, по DDR TV-1, пресс-конференция! Прямая трансляция из Кремля. «Малое Политбюро» до того перестроилось, что созвало целый батальон гиен пера и аллигаторов эфира — подвести итоги съезда urbi et orbi. Наши, с Центрального телевидения, потерялись среди всех этих Би-Би-Си, Эй-Би-Си, Эн-Эйч-Кей, А-Эр-Дэ…
— Ну вы, блин, даете, — я малость ошалел от подобной эволюции.
На большом подиуме сидели в рядок Суслов, Устинов, Громыко, Косыгин, Брежнев. Михаил Андреевич, навалившись на мягкий подлокотник кресла, что-то рассказывал Леониду Ильичу, а тот кивал с умным видом — эту сценку, почти невозможную для советского телевидения, показали крупным планом.
Ведущий глянул на генсека с легким испугом, и тот величественно кивнул. Микрофон достался сухопарой даме с крашеными волосами.
— Газета «Фигаро», — энергично объявила дама, и затянула, часто ставя ударение на последний слог: — Господин Брежнев, на съезде принято решение о ликвидации республиканских Верховных Советов и Советов Министров. Означает ли это, что КПСС опасается выхода национальных окраин из состава СССР?
Леонид Ильич белозубо улыбнулся.
— Мадам, у нас одна страна и один народ, советский народ. Зачем же нам пятнадцать парламентов и пятнадцать правительств? Вот здесь, в Кремле, работает Верховный Совет СССР и Совет Министров — их вполне достаточно. Более того, мы изменим статус братских республик — они станут автономными. Мы сделаем всё, чтобы сохранить самобытную культуру той же Украинской АССР, или Казахской АССР, или Эстонской АССР, но не позволим культивировать национализм. Зачем нам пятнадцать языков? Хватит и одного русского, его знают все.