Cамарская вольница. Степан Разин
Шрифт:
— А нового ярма, брат Федор, никакого вовсе не будет! Потому, как пишет Степан Тимофеевич, ему в том порука слово царевича Алексея Алексеевича, что с их приходом на Москву вся Русь станет на казацкий порядок. Все вопросы будут решаться на сходе, сами и достойных себе атаманов будем ставить. А какой не потрафит народу — того и снять можно, пущай в простых казаках снова ходит!
— Ну-у, коль без ярма… — медленно обдумывал услышанное Федька Тюменев. — А то нам вчерашним днем сотник Протасьев государев манифест не единожды читывал, чтоб в память, как песок
— Сказывал я уже атаману Степану Тимофеевичу про тот боярский указ из Москвы, — перебил Федьку нетерпеливо Тимошка, но Тюменева сбить с толку было не просто. Поворотившись от калитки, он пошел впереди гостей к дому, а сам по дороге, будто «Отче наш», бубнил:
— «Памятуя Господа Бога и наше, великого государя, крестное целование, и свою породу, и службы, и кровь, и за те свои службы нашу, великого государя, к себе милость и жалованье, и свои прародительские чести, за все московское государство и за домы свои…»
— Вона, како выучил, — с удивлением проговорил Тимошка, взойдя на крыльцо. — Много ли чести да милости выслужил ты у великого государя за тринадцать лет? Сотник Протасьев, великого государя милость и честь, едва не всяк день начинает с зуботычин в твои усы… Аль и с этим ярмом смирился, притерся? — Тимошка снова хохотнул, но не с издевкой, а со злостью, какую в нем Никита и не думал найти: знать, и его крепко задевает то оскорбление, которое наносится брату Василисы!
— Смотри, как бы он, едва сойдете в поле с вала, тебе пулю не пустил в спину, за Василисину тыкву! Протасьев, по волчьим его зубам видно, не из тех, кто обиды прощает, — добавил Тимошка. — Так и нам с тобой, Федя, не горло свое под его поганый нож подставлять надо, а бердыши вострить на супостатов!
Игнат Говорухин тоже не сдержался, заразившись Тимошкиной злостью, скрипнул зубами и угрожающе проговорил:
— Пущай лучше живьем в руки не дается ваш Протасьев! По суду праведному при Степане Тимофеевиче такие псы высоко взлетают!
Федька, тяжело сопя от навалившихся раздумий, нащупал и открыл дверь в сенцы. На гостей пахнуло вяленой рыбой, луком и полынными вениками, подвешенными в зиму вверху, в темноте невидимыми. Из сенец прошли в полутемную переднюю с маленькой лампадкой в углу перед двумя иконами в медном окладе.
— Сидите покудова здесь, женка с детишками спят…
— Не колготи хозяйку, Федя, — тихо сказал Игнат, снимая шапку и крестясь на иконы. То же сделал и Никита: как-никак, а они в городе, и покудова живы.
Собираясь уходить, Федька Тюменев задержался у порога и неожиданно попросил:
— Дай-ка, Тимошка, мне письмо от атамана… Кое-кому покажу при случае. Сам читать не научен.
— Ништо, брат Федор, — тихо проговорил Игнат Говорухин, протискиваясь за стол на просторную лавку. — Чтоб атаманово слово запало в голову покрепче боярского указа, я тебе его зачту на свежую память. — Игнат вынул из шапки письмо, развернул, встал боком к лампадке и стал неспешно читать:
— «Пишет вам Степан Тимофеевич всей черни. Хто хочет Богу да государю послужить, да и великому войску, да и Степану Тимофеевичю, и я выслал казаков, и вам быть заодно изменщиков выводить и мирских кровопивцев выводить. Беритесь, стрельцы, за дело! Ныне отомстите тиранам, кои по сию пору держали вас в неволе, аки турки иль язычники. Я пришел дать вам всем волю и избавление, вы будете моими братьями и детьми, и вам будет так хорошо, как и мне. А вы бы, стрельцы и посадские, всех начальных людей-голов и сотников, воевод да с ними приказных собак побивали да жили бы по-казацки».
Прочитав, Игнат Говорухин протянул письмо Тюменеву, с улыбкой на лице, но строгим голосом спросил замолкнувшего казака, который и шапку снял, слушая послание атамана у порога:
— Что, брат Федор? Не хуже боярского указа писано? Хотя бояре и пишут, яко от великого государя, однако ж врут и пишут от себя. Сам же слышал, зовет Степан Тимофеевич послужить великому государю, православной церкви и царевичам.
Тюменев взял у Игната письмо, внимательно посмотрел на него, будто хотел удостовериться, что писано так же, как и читано.
— Не сомневайся, Федя, — успокоил его Тимошка. — Атаманов писарь Алешка Холдеев при мне со слов Степана Тимофеевича писал, слово в слово… Я ведь как от Василисыто к Синбирску по сполоху побежал, то угодил к казакам. Думал, повесят меня, а они к атаману привели, спрос сняли, не воеводский ли я подлазчик? Поверил тот, что без умысла я у них оказался, повелел, коль не вру, присягнуть царевичу Алексею Алексеевичу на святой иконе. Оттого я и здесь, Федя, и голову готов положить за волю, чтоб жить нам и не оглядываться на каждый шаг, нет ли за спиной Протасьева альбо еще какого боярского гада!
Федька Тюменев решительно надел шапку, сунул письмо за пазуху кафтана, сказал:
— Ну, коль дело надумали делать, то давайте делать! Перво-наперво надо писаря приказной избы Ермолайку покликать. Прознал я случаем от своего соседа, посадского Ульяна Антилова, который днями прибежал с Усолья, будто видел самолично средь передовых казаков Ермолайкиного брата, пять лет тому посланного в стрелецкую службу в Астрахань. Ермолайка нам понапишет много таких писем атамана, их можно будет стрельцам да посадским подсунуть. И на торге к стенам лавок прилепить для громкого чтения. Тот же Ермолайка поутру, будто ненароком, и начнет читать…
— Толково, брат Федор, придумано! — одобрил Никита Кузнецов. — А случись, наскочат воеводские ярыжки Ермолайку брать и тащить в губную избу, так мы ему в защиту встренем, крикнем народ бить псов воеводских. Авось и заварим крутую кашу.
— Добро! Глядишь, что и надумаем сообща, — повеселел лицом Федька, кое-что в голове стало проясняться. — Ну, так я пойду. Может, еще кого призвать в помощь?
— Призови, только бережно, сразу не пугая словом об атамане, Максимку Леонтьева, — решил Никита. — Виделись мы с ним в Реште, думаю, что признает. Он тогда у вашего Тимофеева приказчиком служил и с его товарами в кизылбашские города ходил на морском струге.