Царь головы (сборник)
Шрифт:
Что? Ну да, в принципе, можно сказать – идёт война. Состязание грёз, война соблазнов – ни горячая, ни холодная, ни на жизнь, ни на смерть – война на очарование. А ведь быть зачарованным чужим культурным мифом в исторической перспективе – хуже смерти. Это не могила даже, могила – честное решение. Это добровольное рабство. Рабство без принуждения. Когда чужой язык, чужая культура и чужой образ жизни начинают казаться более соблазнительными, чем твои собственные, – это и есть поглощение.
Забавно проросло зерно? Да, вот такие мысли, Климушка, думаются, когда слышишь разнообразие русской речи. Если что не так – пардон муа.
Опять?! Опять финик грызёшь? А ну не смей! Минуту подождать не может… Да, я ведь что сказать тебе хотела… Не смейся только – я влюбилась. Волшебно и сразу, с первого выстрела. Он посмотрел, и я – бац! – готова. Ну, есть тут один – немного критик, немного путешественник,
Ой! В другой раз расскажу. Вот он идёт. Ну, всё… Целую. Да, непременно, как вернусь. Пока. Ну, всё, всё, всё, пока…
* * *
Прошло дней десять. Может, немногим больше. Словом, не то что сирень – черёмуха ещё не зацвела, хотя почки на клёнах во дворе надулись и вот-вот готовы были лопнуть. Точно – 17 апреля: пожилой Кобзон в нестареющем парике поздравлял в ящике пышно завитую Аллу Борисовну.
Тирлим-тирлим, тирлим-тирлим, тирлим-тирлим…
* * *
Привет. Узнал? Она самая. Почему уныло? Да так, взгрустнулось что-то…
Вернулась. Ещё на той неделе. А не звонила, потому что расстроилась. Ну… всё одно к одному. В самолёте со мной рядом какой-то хлыщ сидел – просвещённый деятель, носитель передовых идей. Из тех субчиков скептического склада, что вечно со знанием дела критикуют устройство галактики и предлагают конструктивные проекты по её улучшению. Чешет гладко, а суть его речей примерно следующая: вот, мол, говорят, что надо быть самим собой, а не плясать под дудку дяди, – как будто верно, но какой, скажите, смысл оставаться самим собой, если ты ничтожество и дрянь, если ты никто и звать тебя Снежана? Это такой у него риторический вопрос. И тут же ответ: разумнее от своего ничтожества отказаться и, взяв с вешалки чужую униформу, отбросить глупую гордыню, стать гибким, податливым и внутрь неё залезть, тем самым обманув судьбу и обеспечив себе иную долю, которая другим, более достойным и толковым людям завещана. То есть раз уж ты ничтожество, так послушай лучше дядю и его дудку да под неё спляши прямо в рай, или куда там зовут все эти гамбургские крысоловы… Гамельнские? Ну, пусть так. И ведь по его выходит, что все практически вокруг эти самые ничтожества и есть, потому что голосуют не так, генным модификатом брезгуют и угнетённые геи им по барабану. Словом, полчаса, как чёрт, проповедовал мне свободную конкуренцию добра со злом. Почему смолчала? Я сказала. Говорю, ты только посмотри, чудак, до чего жива и интересна Россия: тронь её – она зазвенит, отзовётся. Пришла Орда – она ответила чистейшим православием. Пётр ей арапа чёрного – а вышел Пушкин. Начиталась Ницше – и нате вам, человечнейшее толстовство. Ей материализм и Маркса, а она в ответ – идеократию. А что для вас приготовит, либералов, – даже подумать весело. И вообще, говорю, в одном из переводов на английский роман Толстого «Воскресение» назывался «Выходной день» – и в этом весь итоговый либерализм, апофеоз которого – свобода от смысла. Ну, хлыщ поначалу возражал – так у них заведено, чтобы последнее слово непременно за собой оставить, – но не на ту напал, так что вскоре в иллюминатор уставился и засопел: обиделся на дремучие речи.
Потом, уже в тридцать девятом автобусе, ко мне пьяный подсел. Сам кривой, как турецкая сабля, но тоже с идеями. Стал втолковывать, что человек, мол, не что иное, как нанотехнологический проект Бога. Представляешь? Такой мыслящий микроб. Ну, микроб – в масштабе Бога. Он, дескать, человек, призван следить за гармонией и правильным функционированием Его макросоздания – Вселенной. Пока не очень выходит, скрипит всё в людских делах и скрежещет, пока человек, что называется, в работе, не обрёл ещё всех нужных свойств, но из века в век, понемногу… обучится, подтянется и дорастёт. Его, человека, роль ещё только ожидает его в грядущем. Стало быть, тогда в нём и появится нужда. И не просто нужда – насущная необходимость. Величайшая необходимость – космическая. Словом, крендель этот взял и – оп-па! – разом ответил на вопрос о своём предназначении и предназначении своей нелепой жизни. А перегар такой – аж мутит, но он, как всякий пьяный, поближе норовит придвинуться и пальцы крутит у лица…
Приехала я домой и подумала: что ж это творится? Что ж за уродство вокруг? Все только соображают, умишком ловчат, а чувствовать, сердцем к жизни прикоснуться никто не может! Неужто
Ну вот, я, значит, так подумала и в конец расстроилась. Потому и не звонила.
Нет, Климушка, ничего особенного вроде не случилось. Просто… Да нет, ничего. Так – серые будни. Что рассказать? Ах, про кудрявого, худого, небритого… А ты проницательный, и инструмент познания у тебя в порядке – наточен остро. Расскажу. Но тут не обойтись без предыстории. Знаешь, когда, бывало, я в детстве насорю или сломаю куклу, а я это довольно часто делала, потому что была любопытным ребенком и душу искала у вещей, мама говорила мне: «Это твоя работа?» И так говорила… ну, словно спрашивала и отвечала разом. Так вот, когда позже, я подросла уже, кто-нибудь у меня интересовался про работу – есть работа или нет, – я всегда знала: да, есть. Моя работа – сорить, ломать, пачкать. Очень крепко это во мне с детства сидит. А раз ты уверена, что твоя работа – ломать, значит, будешь ломать и помимо воли, уж так заведено. Словом, я и тут всё сама, своими, так сказать, руками загубила. Знала ведь, что мужчины боятся, когда в нас, девушках, сильные чувства открываются… Потому что мужчины чувствуют медленнее и влюбляются, соответственно, с задержкой. И если, ещё не загоревшись, видят, что девушка уже – пожар, в огне вся, только треск стоит, бегут, теряя запонки, как чёрт от ладана. Мне бы умнее надо… Известно как. Подождать, затаиться, потомить его – пусть сам как надо э-э… займётся, тогда, глядишь, и страх уйдёт. И сложится… Но нам ведь подавай всё сразу.
Мне библиотечные дамы напоследок в Аксае мешок варёных раков подарили, вот я его и пригласила. Сама-то я не ем, ты знаешь. Ну, малость самую… Так вот, пришёл он, пощёлкал раков, приключение, думает, приятное образовалось… А тут – пылает всё, горнило. Он и сбежал. Струсил, я глаза его видела – этого не скрыть. Подумал, видно: мышеловка. И запонку на полу оставил. Да! Тебе финик – нельзя, а его с раками я терпела, потому что любовь, Климушка, это – жертва. Словом, сбежал… А утром быстренько в Ростов, и оттуда – фьють – в Москву. Так спешил, что ни запонку забрать не зашёл, ни проститься. А мог остаться. У меня-то ещё в Таганроге по Чеховскому фестивалю расписаны встречи.
И не говори – не везёт мне с кавалерами. Что значит «я»? Давай не будем. Ты – такая мужская подружка. Женских-то у меня нет. Почему-почему… Потому и нет, что самой женской дружбы нет. А то, что есть, – сплошь комедиантство: с глазу на глаз лицемерное сочувствие, а на деле – зависть, сплетни и неодолимое желание исподтишка подставить ножку, чтобы после на твоём расквашенном фоне выгодно смотреться. Инстинкт самки – убрать соперницу. Я всё это на себе испробовала, спасибо – пусть паучихи с ними дружат.
Да, в Таганроге нас, фестивальных, в такой гостинице поселили – смех и грех. Оригинально называется – «Бристоль». Хозяин, видно, большой затейник – все номера в разных стилях устроены: есть японский, с постелью на полу и ширмами, есть египетский, с папирусами и стенами, идущими на конус, словно в пирамиде, а меня поселили в свадебный – он весь белый, огромная кровать с балдахином, презервативы в тумбочке и пупсы огромные под потолком подвешены на ниточках – качаются. Ночью проснёшься, увидишь пупса и вздрогнешь. Жуть – умирать не надо… Я сейчас подумала: а ведь этот номер и есть иллюстрация того, о чём я… ну, словом, декораций нашей жизни, погружённой в огромный, холодный и враждебный мир, которому на нас плевать, который просто нас не видит. Нет, не хочу об этом…