Царь Грозный
Шрифт:
Одними из первых забеспокоились опричники: что будет с ними, если государь удалится от дел?! У них руки по локоть в крови. Самих ждет плаха и дыба…
У земских на сей раз страха перед отречением не было, напротив, нашлось много тех, кто принялся обсуждать, кому достанется трон. Царевичу Ивану всего тринадцать, но ведь нынешний государь остался на престоле и того меньше. Но Иван Иванович как государь совсем не устраивал ту же земщину, это означало, что Иван Грозный мог в любую минуту вернуться обратно. Нет, земщина сразу заговорила о Старицком. Конечно, князь Владимир не Иван, но это и к лучшему. Тих, безволен, послушен… Чем не государь для исстрадавшейся от нынешнего Москвы?
В земщине
А Иван Грозный вдруг решил показать свою воинскую удаль, в сентябре сам отправился в поход на Ливонию! Конец сентября был теплым и сухим. Деревья в Москве еще стояли зелеными, а ближе к Пскову уже пожелтели, радуя глаз багрецом листьев. Синее небо с редкими белыми облачками, красные клены и желтые березы вперемежку со всегда зелеными елями, янтарные стволы сосен… Так не хотелось даже думать о войне и разоре! Но приходилось.
В ноябре опричное и земское войска объединились близ ливонской границы. Замысел был вдруг повернуть на Вильну, столицу Литовского княжества. У государя руки чесались наказать Литву за все сразу.
Но дальше произошло что-то непонятное, Иван Васильевич вдруг повелел собрать к себе в Красный городок земских бояр и принялся убеждать их в… необходимости отмены похода! Мол, артиллерия сильно отстала, а без нее перед замками Ливонии делать нечего. Без артиллерии и впрямь туго, у Ливонии и тем паче Литвы замки крепкие. Если честно, то пушкари не так уж отстали и могли быстро догнать основные силы. Бояре недоумевали, ведь поход усиленно готовился!
Государь промолчал о другом – ему только что донесли о все же существующем заговоре бояр во главе с Федоровым. И кто проговорился? Князь Владимир Старицкий! Владимир Андреевич никогда не умел смотреть прямо в глаза своему двоюродному брату. Стоило Ивану не мигая уставиться в лицо Старицкого, как тот начинал моргать и безо всяких вопросов выдавать все, что знал. Так и в этот раз. Князь повинился в существовании боярского сговора поставить его государем после отречения Ивана Васильевича.
Сначала Иван и сам был в ужасе, ведь только что Федоров переслал ему письма от Сигизмунда и Ходкевича, и вот опять?! Немного поразмыслив, он решил, что надо срочно возвращаться в Москву, иначе и ехать будет некуда. То есть сам он мог бы и сразу в Вологду, но ведь в Слободе осталась казна и все ценности. Нет, назад, немедля назад!
Никто ничего не понял, но бояре послушно согласились поход прекратить и вернуться. Государь с сыном бросились в Москву на перекладных, не дожидаясь остальных.
Но не только русские войска вдруг ушли из Ршанского яма, литовцы, изготовившиеся к войне с Москвой, тоже ушли! Это могло означать одно – кто-то, очень осведомленный в царских делах и решениях, исправно доносил Сигизмунду о каждом шаге государя! Выкорчевать измену можно было только находясь дома.
В Москве Иван Васильевич сразу принялся лютовать, нужно было срочно найти виновных, но не в заговоре, о нем пока стоило помолчать, а в бестолковом прекращении похода. Не мог же он во всеуслышание объявить, что вернулся потому, что испугался заговора! Требовался козел отпущения. Василий Грязной, помощник Скуратова, быстро подсказал такого – кто же, как не дьяк Казенного приказа Казарин Дубровский? Малюта изумленно смотрел на Ваську Грязного. Надо же, дурень дурнем, а как иногда соображает! Дубровский известный взяточник, посошные от него волками воют.
Царь предложение одобрил, велел спешно подобрать доносы против дьяка и казнить его остальным в назидание. Поручение взялся выполнять брат царицы Михаил Темрюкович, которого государь ценил за жестокосердие. Он, правда, собирался
На дворе стоял крик – голосили женщины, видевшие, что творится перед крыльцом. Кромешники уже перебили челядь и теперь вывели всю семью дьяка на двор. Михаил Темрюкович в черном одеянии молодцевато гарцевал перед избитым опричниками Казарином и его сыновьями. Чуть дальше стояла жена дьяка, плат ее был сорван с головы, волосы растрепаны, платье порвано, сквозь прорехи виднелось тело. Но прикрыть его женщина не могла – руки скрутили за спиной. Брат царицы снизошел, спустился с коня, бросив поводья ближнему опричнику, хищным шагом подошел к Дубровскому. Тот смотрел с ненавистью, хорошо понимая, что пощады не будет. Михаил оглядел всех Дубровских и поманил к себе жену дьяка. Анна Дубровская с перепугу замотала головой, уперлась. Опричник с хохотом толкнул ее вперед, не удержавшись, женщина упала, распласталась в осенней стылой грязи под ногами кромешников. Дьяк было метнулся поднять жену, но был сбит с ног и повалился рядом сам. Их сыновей с трудом удерживали по двое кромешников каждого.
Брат царицы усмехнулся:
– Все здесь?
Откуда-то сбоку ловко подскочил служка Казенного приказа, который подбирал жалобы на дьяка, что-то зашептал почти на ухо опричнику, тот зло сощурился, крикнул:
– Еще девка есть! Искать!
Кромешники бросились по терему, по постройкам. Отовсюду раздались крики, кудахтанье кур и визг убиваемых по ходу людей и животных. Но ни в тереме, ни даже на всем дворе дочери Дубровского не нашли, видно, успела скрыться. Михаил Темрюкович поманил к себе опричника, стал что-то тихо выговаривать, указывая на служку. Оба кивали, видно, обещая выполнить. Сразу же несколько опричников метнулись вон, было понятно, что искать бежавшую девушку.
Сам Казарин выл и катался по земле, его жена только тихо стонала.
– Рубить головы! – коротко махнул рукой брат царицы.
Жизнь Дубровских оборвалась. Вместе с ними погибли и десять слуг, посмевших заступиться за дьяка. Его дочь все же нашли, хотя искать пришлось долго. Поплатились те, кто ее прятал, а девушку Михаил Темрюкович разрубил пополам лично.
Государю доложили о казни дьяка Казарина Дубровского и его семьи. Иван Васильевич поморщился:
– Семью-то к чему? Снова митрополит добросердию учить станет…
Наступало время новых казней…
Когда о страшной казни сказали митрополиту, Филипп не просто ужаснулся, он встал неподвижным столбом. Стоял, правда, недолго. Понимая, в какую кабалу попал со своим обещанием не влезать в дела опричнины, молчать, Колычев больше все равно не мог, метнулся к государю. Пока ехал, вдруг вспомнил рассказ Сильвестра о том, как тот вмиг усмирил молодого царя. Священник тогда твердил, что Иван не так стоек в своей дури, что на него иногда и прикрикнуть можно. Правда, прошло много времени, и государь теперь много более жесток, лютые казни не чета юношеским шалостям, но у Филиппа попросту не было выхода. Он не мог сидеть и молча слушать о зверствах опричнины. Пусть так! Пусть лучше нарушение своей клятвы, чем казни многих и многих безвинных…
Иван Васильевич не ожидал Филиппа так скоро, потому даже подивился.
– Доколе ты будешь кровь людскую лить безмерно?! На что же и законы, коли правды на Руси не стало?! Остынь в ярости своей ненасытной! – Митрополит даже приветствовать государя не стал, сразу обрушил на него свой праведный гнев.
От неожиданности Иван Васильевич остолбенел, но быстро взял себя в руки. Его голос в ответ тоже был гневен:
– Тебе ли, чернецу, меня, государя, судить?! В делах моих разбираться?!