Царь нигилистов 5
Шрифт:
— Всё заплачу! — воскликнул Степан. — Вот те крест!
И широко перекрестился.
Саша обратил внимание, что троеперстием.
Взять портными одного еврея и второго — раскольника было бы конечно полезно для продвижения в народ идеи религиозного и национального равенства, но слишком скандально на данном уровне развития страны.
Никонианин, значит. Ну и ладно! Одной проблемой меньше.
Хотелось поддержать малый бизнес.
— Анна Фёдоровна, — сказал Саша. — Мне кажется моему мундиру лейб-гвардии Гусарского полка тоже недолго осталось. Месяц протянет, наверное,
В лейб-гвардии Гусарский полк Саша тоже был записан с рождения.
Мундир этот отличался особенно яркой красотой: синий с золотыми шнурами.
— Александр Александрович! — не выдержал Рихтер. — Вы хотите строить гусарский мундир? Здесь???
— А чего бы и не здесь? — проговорил Саша.
— Обшиваем господ гусар! Как же! — отреагировал Степан.
И снял с вешалки один из мундиров. И правда, гусарский. Но унтер-офицерский и полка попроще.
Качество Саша оценить не мог: во-первых, не на человеке, во-вторых, он вообще ничего не смыслил в предмете.
— Ну-у… — с сомнением протянул Оттон Борисович.
— Сорок рублей меня не устроят, — добавил Саша.
— Речь, кажется, шла об экономии? — заметил Рихтер. — Вы хотите выбросить на ветер сорок рублей!
— Я их не выброшу, — возразил Саша, — всё дерьмо за счёт Степана Яковлевича.
И он обернулся к портному.
— Так ведь?
Тот расплылся в подобострастной улыбке и с готовностью кинул.
— Ну, пойдёмте мерку снимать? — предложил Саша. — Знаете, как выглядит мундир штабс-ротмистра?
— Не извольте беспокоиться! — воскликнул Степан.
Мерку снимали за занавесочкой, что тоже напомнило рынок Дубровка. Причем вместо «парижского» сантиметра Степан орудовал длинной бумажной лентой, из которой вырезал ножницами кусочки различной формы и одному ему понятного значения.
Когда они вышли из мастерской Доронина, солнце уже было на закате, и небо приобрело коралловый оттенок, а на его фоне зажглись газовые фонари.
— Стольник за два мундира! — довольно заявил Саша. — А вы говорите: три тысячи!
— Ещё неизвестно, что они пошьют, — с сомнением заметила Анна Фёдоровна.
В конце сентября в Петербург привезли Шамиля с сыном Кази-Магома. 28 сентября Константин Николаевич принимал его у себя в Мраморном дворце. После короткого разговора водил по залам, подарил Коран и скамейку для чтения.
С императором пленный имам увиделся ещё раньше, в Чугуеве, недалеко от Харькова, куда государь заехал во время путешествия по России.
Шамиль ехал сначала верхом, под конвоем целого батальона и дивизиона драгун. Обходились с ним хорошо, даже не препятствовали мусульманам приближаться к нему и целовать руки.
Потом пересадили в экипаж.
В Чугуеве пленник попал в самый разгар царского смотра: многочисленная военная свита, блестящая обстановка. Перед государем он был бледен и дрожал. И, говорят, пал ниц. Но Александр Николаевич ободрил старика, подарил золотую шпагу, пообещал, что тот никогда не пожалеет, что сдался, и объявил, что он должен побывать в Петербурге. Окончательным местом жительства ему была назначена Калуга, куда обещали перевести и всю семью.
В Петербурге Шамиля встречали с почётным караулом, оркестром и иллюминацией, возили по балам, публиковали в газетах все его маршруты по дням и часам, спрашивали у него мнение о русских войсках и величали «Наполеоном Кавказа». Братья князя Барятинского пригласили его в театр, в свою ложу, и подарили бинокль.
Саша всячески приветствовал нежелание папа раскручивать маховик репрессий и его великодушие к поверженному врагу. Было бы гораздо хуже, если бы имама пытали, держали в подвале или морили голодом. Но последние эпизоды напоминали начало известной басни: «По улицам слона водили, как видно, напоказ». А бинокль прочно ассоциировался со стеклянными бусами, которыми европейцы покупают туземных владык.
Как имам стерпел театр, Саша не понимал вовсе. При власти Шамиля в Чечне и Дагестане светская музыка и песни были запрещены, ибо отвлекают от мыслей об Аллахе. Музыкантов и танцоров сажали под арест и били палками, а инструменты сжигали.
А за употребление вина полагалась смертная казнь.
Тем не менее, имам с сыном и мюридами успели посмотреть несколько балетов и оперу, так что подарок оказался небесполезным, и вскоре имам научился виртуозно обращаться с биноклем.
В конце сентября Шамиля принимали в Царском селе. Это был небольшой, скорее семейный, обед. Присутствовала мама с фрейлинами, Никса с Рихтером и Строгановым, Саша с Володей, Алексей и даже Тютчева с Машей и Серёжей.
С пленником был его сын Гази-Магомет (тот самый, которого здесь сплошь называли Кази-Магома) и двое, видимо, самых преданных мюридов.
Шамиль оказался высоким стариком с правильными чертами лица и умными тёмными глазами. Ему было за шестьдесят, но он не был седым, ибо красил окладистую бороду хной, отчего она была ярко-рыжей. На голове у Шамиля была белая чалма, отороченная по кругу черным каракулем. За столом пленник головной убор не снял, ибо ислам не позволяет.
Одет он был в светлую черкеску, а на поясе имел кинжал в богатых ножнах, которым, говорят, его одарили в Туле. Вкупе с самоваром с именной надписью.
Мюриды были ещё молоды, статны, имели черные агатовые глаза с маслянистым блеском и вызывали нездоровый интерес фрейлин, так что уже знали по несколько русских слов. Белые лохматые папахи они также не нашли возможным снять.
Шамиль говорил на своем наречии, так что с ним рядом сидел переводчик по фамилии Грамов, видимо, кавказский офицер. Саша потом выяснил, что это кумыкский язык — одно из наречий Дагестана.
С вилками гости управлялись с трудом. Разве, кроме Шамиля, который орудовал ею, как настоящий европеец, разве что иногда позволяя себе взять в руку куриную или баранью косточку и обглодать так, как она того заслуживает. Мюриды честно старались подхватить вилками майонез, который предательски стекал вниз и распадался на мелкие части, злились, в отчаянии бросали пыточные инструменты гяуров, брали куски мяса руками, клали в рот, со смехом переглядываясь между собой, и облизывали соус с пальцев.