Царёв город
Шрифт:
— Ты что, Федюня, по ночам колобродишь, людям спать не даешь? — спросил Иван, улыбнувшись. — На колокольню полез зачем?
— Прости, батюшка, не спалось мне ныне, — торопливо заговорил Федор и зачем-то потрогал пальцами мочку уха.— Вышедши во двор, я всюду усмотрел непорядок. Стрельцы под навесами дремлют, сторожа спят, у ворот охраны никакой. Долго ли до греха, батюшка.
— Трезвоиил-то пошто?
— Дак всех, батюшка, разве добудишься! — Федор по-детски хихикнул. — А я как в колокола вдарил — зашевелились.
— Так ты и меня разбудил. А я ведь не сторож.
— Мне ведомо, батюшка, что ты по ночам так и так не спишь, а глядь, даст бог, и днем выспишься. На дворе ьсе одно дощь.
— Мудро рассудил, — царь засмеялся. — Ну, садись. Я все одно звать тебя хотел, поговорить надо. Ты, Борис, уйди, мы уж тут по-свойски как-нибудь обойдемся.
Годунов пододвинул Федору скамью, поклонился и неслышно, на носках, вышел. Иван сунул ноги под одеяло, откинулся на подушки.
— Вот ты сказал, я по ночам не сплю. А отчего сие?
— Заботами великими обременен...
— Не в том суть, — Иван посуровел, натянул одеяло на грудь. — Стар я стал, немощен. Болезни одолевают меня, сна нету. Ем мало, а тучнею. Ресницами не успею хлопнуть, а эта стерва с косой тут как тут!
— Что ты, родименький! Да ты еще множество лет...— Федор захныкал, утер глаза ладонью.
—1 На кого державу оставлю, кому скипетр передам? Вот о чем денно и нощно думаю.
— Как это на кого? А братец Иванушка? Он умен...
— Верно! Умен он. Чужими подсказками. А государю свой разум надобен! Не верю я ему. Все потомки наши были Руси собирателями, а он государство мое растрясет. Он дело наше продолжать не станет. Он спит и видит: подняться надо мной, доказать, что царством я правил плохо. Не отдам я ему бразды, нет, не отдам!
— Кому же, батюшка? — царевич покачал головой. — Я скипетр не удержу,
*— Верно, Федя. Какой ты царь? Тебе господь иной удел назначил. Вот на колокольню лазить ты горазд.
— Ежели братец не угоден тебе, то, может, его сын?
— Какой сын?
— Вчера Иринушка моя сказывала, ходит твоя сноха последние дни и ждет будто сына. Будет тебе внук.
— Ты забыл — она боярина Шереметьева дочь?!
— Ну и что же? Род древний...
— Древний?! Этот род мне противнее всех родов. Отец Олены изменил мне с крымским ханом, а дядя его не только присягнул на верность Баторию, но и навел его на Великие Луки, отчего город сей мы потеряли. Другой дядя, бесов сын, в монастырях хоронится. Был еще один Шереметьев, его, слава богу, я успел на плаху положить. Да ежели такому внуку престол отдать... Вот если бы ты мне внука подарил! Об этом твоя Иринушка ничего не сказывала?
— Не говорит, — грустно ответил Федор,
— Ты бы меньше по ночам на звонницу лазил, вместо того, чтобы в колокола тренькать, обнимал бы ее крепче, тогда, может, что и сказала бы. Не бесплодна она?
— Один бог ведает.
— Может, послать ее в монастырь, а тебе иную жену?
— Что ты, батюшка, господь с тобой! Лучше я умру, а Иринушку тебе не отдам1
— Да она мне не надобна! Мне внук от тебя нужен!
— Нет, нет! — Федор вскочил со скамьи, замахал руками, заплакал: — Иринушку мою не тронь. Мы с ней в
одни год родились, вместе по садам бегали... Помилуй!..
— Погоди ты слезы по ланитам размазывать. Я знаю; Ирина умна, ты добр, вы мне внука достойного дать можете. Вы хоть спнте-то вместе али врозь?
— Сперва вместе.
— А теперь?
— Я, батюшка, храплю очень. Ажно оконницы дрожат. Да и она...
— Что она?
— Телесами пышная, горячая. Во сне либо ногу на меня положит, либо руку. Мне горячо, больно, я до утра заснуть не могу.
— Бориско!
— Я тут, государь,— Годунов появился в дверях.
— Скажи своей, сестре: если она хоть на одну ночь ляжет спать с мужем врозь — выпорю обоих.
— Скажу, государь.
— А ты, Федяша, сейчас же иди к ней. И на колокольню по ночам чтоб ни ногой.
–
— И днем, батюшка?
— Что днем?
— Днем, я чаю, позвонить не грех. Благовест господен все-таки.
— Ладно. Днем звони.
Царевич Иван в Александровской слободе — будто со кол в клетке. Не отпускает его отец от себя ни на шаг, всюду насовал наушников, доглядчиков. Давно чует царь, что сын готовится к измене, то и гляди столкнет его с тро* на. Хоть и держит царевич свой двор, во дворце своя половина у него, но спокою нет. Уж вроде бы и в ночь глухую, вроде бы и каморка кругом закрыта, но встретит он тайно друга, поговорит шепотком, а утром, глядь, все отцу известно. В печных трубах, что ли, наушники упрятаны? Уж с какого времени дружки к нему на тайную беседу просятся, а где сойтись? Люди нужные, верные, сильные, молодые. Князья Гришка Масальский, Семка Ми-лославский, боярин Мишка Енгалычев. В Москве было куда вольготнее. Там и в Кремле места много, в городе остаться в тайном месте можно, а здесь все на виду. А дружки весть за вестью шлют: «Встренуться бы, посоветоваться».
Сначала царевич подумал про охоту. В лесу можно вроде бы уединиться. Но как, где? Вчетвером ведь не поедешь, это тебе не простая охота — царская. Егеря, загонщики, бойцы — человек тридцать, не менее. Какое уж тут уединение.
Но как-то дерзкая мысль пришла. На охоту ехать — не ехать, как бог повелит, а собраться для ловитвы можно. Одеться по-охотничьи, сойтись после полуночи в конюшне, конюхи спят, царь туда не ходит. А если и заглянет, можно сказать, что на охоту собрались. И вот появились на конюшне Семка, Мишка и Гришка тайно. На царевиче зелен кафтан с черными шнурами на груди и на рукавах, шапка беличья с красным бархатным верхом, высокие сапоги, широкий пояс, за поясом нож. Друзья тоже одеты по-охотничьи. Стремянным велели лошадей заседлать, вывести на двор и тихо ждать рассвета. Конюхов вытурили во вторую половину конюшни, велели спать. Да и середь конюхов вряд ли наушников царь держит. Закрылись в Конюховой комнате тихо, поставили на стол ушатец с брагой, фонарь малый, ворота закрыли. Беседу начали осторожно. Молодые князья как бы между прочим выговаривают царевичу все, что наболело на душе, ждут, когда вскипит у Ивана Ивановича злость на отца.
— Ох-хо-хо, до чего мы дожили, — вздыхая, говорит Енгалычев. — Вот поехал я к тебе, царевич, в гости, гостинец бы какой надо взять, а где? Сами, яко смерды, едим затпруху овсяную, пьем квас, а не пиво. Вконец обнищали, того и гляди с сумой по миру пойдем. Доколе так будет, а? Ведь делать что-то надо.
— С сумой-то, может, и не пойдем, — тихо промолвил Милославский, — а вот на большую дорогу с дубьем выходят многие. По всей Руси дым столбом стоит, по доро-гам ездить страшно. Я до слободы покамест добрался, две разбойных шайки повстречал.
— И не тронули?
— Да как же они тронут, если я их узнал, да и они меня. Один — Федька Подшивальников, другой — Митька Павлов. Оба бояре.
— Дела творятся на свете, не приведи господь, — князь Масальский перекрестился.— Глад и разорение по всей земле. Бегут людишки в глухомань, в монастыри, в пустыни лесные. Боярин Михаил правду изрек — надо что-то делать. Скоро мужичишков у нас совсем не останется. Сами, что ли, соху тянуть будем?
— Ратников на Руси, почитай, не осталось. Кто сохранился, и тот в бегах. — Милославский сдвинул брови, гля пул на царевича, как бы спрашивая: «что, мол, скажешь на это, царевич?»