Царев врач, или Когда скальпель сильнее клинка
Шрифт:
– Вам, Поликарп Кузьмич, я все расскажу и покажу, но только не при этом немце, вон он стоит, уши уже навострил, хочет мои секреты выведать.
– Хе-хе, – довольно засмеялся воевода. – Это ты правду сказал, у немца уши сразу покраснели. Пошел вон, Курт! Завтра за расчетом приходи.
И вот я остался в тереме воеводы лечить столь дорогого ему дядьку. Все мои отвары и настойки, которые я каждый день приносил, приходилось пробовать самолично, затем их пробовал холоп из дворни, и только после этого чашка с настойкой подносилась пациенту. Несмотря на прием настоя наперстянки и отвара хвощей как мочегонного средства, запрет на соленую пищу, улучшение шло медленно. Удивительно, что оно вообще последовало. Уж очень ярко было выражено атеросклеротическое
За это время я смог купить столь необходимые мне ингредиенты для производства эфира, причем за ними не нужно было даже ходить, все принесли прямо в дом. Воевода, наверно, побаивался отпускать меня. Ему все мерещились злые замыслы против него. Также удалось купить и посуду, необходимую для перегонки. И начались опыты. Стекла я перебил немало, испробовал разные режимы нагрева и концентрации серной кислоты и спирта. И вот результатом этих мучений явилась двухлитровая бутыль эфира. Теперь мне нужен был только помощник, чтобы обучить его давать наркоз, и я смог бы делать хотя бы простые операции, не мучая людей и не доводя их до болевого шока. Местный ювелир с удовольствием сделал мне иголки и инструменты, очень интересовался, как их применять, но пояснений не получил. Конечно, моя деятельность не прошла незамеченной, и мне пришлось кое-что объяснять воеводе, который, услышав о пускании дымов и кипячении, пришел самолично проверять, что творится в его доме. Как и всех, его больше всего интересовало, нет ли здесь какого черного колдовства. Но, увидев небольшой перегонный куб, березовый уголь и купоросное масло, он махнул рукой:
– Дозволяю, может, чего у тебя и выйдет.
Когда же до него дошло, что больной или раненый будет спать, а в это время без боли можно ампутировать, например, руку, он от возбуждения забегал по комнате.
– Данилка, светлая ты голова, это же надо до такого додуматься! Ой не верю я, парень, что ты крестьянский сын, что-то здесь не так. Может, ты забыл чего? – спросил он с надеждой в голосе. – Может, ты байстрюк какой знатного рода?
И тут я решил пойти ва-банк:
– Поликарп Кузьмич, никому не говорил, но вам скажу, вы все равно прямо насквозь меня видите. Бабушка мне сказывала, что отец мой Прохор как-то подковывал лошадь проезжему боярину, и у него в возке лежал мальчик годков десяти на вид, в беспамятстве он был. И тот боярин, как отец бабушке рассказывал, очень богато выглядел, сабля вся в золоте и каменьях драгоценных. Он вроде как боялся чего или гнались за ним. Тут Прохор между делом рассказал, что у него сын такого же возраста вчера в лесу пропал, нашел он место, где растерзал его медведь – и косточек не оставил, чтобы похоронить, еще даже не знает об этом никто. Так боярин Прохору мальчика этого отдал и серебра пригоршню насыпал: воспитай, говорит, как сына своего, а когда у меня все устроится, я мальчонку своего заберу. Я, когда из беспамятства вышел, не помнил ничего, так и считал крестьян моими родителями. Три года назад язва моровая по деревне прошла, и приемные родители умерли, вот я у бабки Марфы и жил. Она меня учила травами лечить, заговаривать. А последний год стал я сам читать и писать, вроде не учился, а от бабушки Марфы по лекарскому делу все с налету схватывал. Тут она мне и рассказала про то, что я вроде из боярских детей буду. Но я молчал все время: доказать нечем, да, может, отец-то мой настоящий прижил меня на стороне, тоже нехорошо.
Поликарп Кузьмич слушал все как давно ему известное.
– Я же Мефодьичу сто раз говорил, что слишком ты боек для смерда и знаешь много. Кто же у тебя отцом может быть, чтобы таких учителей иметь? – восторженно заговорил он. Неожиданно воевода остановился на середине фразы
– Ты знаешь, Данила, а ведь подозреваю, кто может быть твоим отцом. Да, точно, вы ведь как две капли воды похожи. Ну-ка давай заворачивай рукав.
Он завороженно уставился на родимое пятно на правом локте.
– Вот оно, пятно родовое. Ну, Даниил, поедем скоро мы с тобой в нужное место, пусть посмотрит на тебя один человек. Если признает тебя, быть тебе в золоте и чести.
Пока Поликарп Кузьмич собирался меня куда-то везти, наступила осень. Уже больше года я находился в новом для меня мире. За это время произошло много событий, я вроде неплохо устроился в жизни, к тому же маячила перспектива стать боярином и пользоваться относительной свободой. Проверок я не боялся. Кроме бабушки, мои слова проверить было не у кого. А уж моя бабушка – умнейшая женщина, сразу поймет, почему ее расспрашивают, и на сто процентов подтвердит мои слова. А все остальные свидетели моего появления на свет уже несколько лет лежали в сырой земле.
Мы еще немного поговорили о моих лекарских успехах, и меня отпустили. Самое интересное, что уже на следующий день после того как я рассказал воеводе о своем «благородном» происхождении, утром все со мной начали здороваться:
– Доброго утречка, Данила Прохорович.
Вот каким образом челядь все узнает? Я-то был уверен, что воевода и слова никому не сказал. А дворня уже сориентировалась.
Пока суть да дело, я учил выделенного мне в помощники молодого паренька Антоху проводить эфирный наркоз. Учились мы на дворовых собаках.
Вначале, когда начали затаскивать визжащих собак к себе, меня быстро обозвали живодером, но, увидев, что все собаки живы и здоровы, перестали обращать на это внимание. Скоро Антоха стал мастером наркоза для собак, и мы для пробы зашили одному кобелю ухо, порванное им в драке за гулящую сучку. Потом это ухо осмотрели все, от воеводы до главного псаря, который внимательно и долго разглядывал результат моего эксперимента и с удивлением сказал:
– Слушай, Данила, у собаки это ухо лепше, чем недраное, как такое может быть?
Я улыбался про себя: «Я же все-таки двадцать лет пластический хирург, неужели я ухо собаке правильно не пришью?»
Кстати, я начал тосковать по своей профессии, по женщинам, которые всегда окружали меня и которым я помогал стать красивее и привлекательней. В результате я снова начал рисовать. Ведь если пластический хирург не может рисовать, не может быть художником, существовать ему на самых нижних ступенях этой профессии. Но при рисовании я заметил странное обстоятельство. Моими пейзажами восхищались, но, когда я рисовал людей, реалистические портреты никого не привлекали. А вот с искаженной перспективой, как на иконах или миниатюрах, сразу привлекли толпу поклонников.
– Прямо как иконописец писал, – восхищались они.
Но когда я нарисовал поясной портрет воеводы, восторгу окружающих не было предела. А сам воевода, гордо поглядывая вокруг, велел повесить портрет в главном зале. Конечно, я слегка приукрасил Поликарпа Кузьмича, но в меру. И теперь он гордо взирал с портрета на приходящих к нему просителей.
В октябре в Торжок вновь приехал Кирилл Мефодьевич. На следующий день он посетил воеводу. Вскоре меня позвали к ним. Оба раскраснелись, на столе стояла большая бутыль, судя по запаху, анисовой водки.
Зайдя в комнату, я низко поклонился и стал ждать, что скажут мне бояре.
– Плохую весть я тебе принес, Данила, – наконец сказал Кирилл Мефодьевич. – Бабка твоя Марфа уважать себя заставила. Заболела она трясухой, как раз на Рождество Пресвятой Владычицы нашей Богородицы, а на пречистую Феодору Александрийскую померла. Тебя все в бреду поминала, говорила, что большим человеком станешь. Я, грешным делом, сомневался, думал, старая перед смертью ерунду несет. А оно вишь как выходит. Что же ты, парень, мне не открылся? – И он обиженно посмотрел на меня.