Царевна Софья и Петр. Драма Софии
Шрифт:
Спафарий уверял меня, что он совершил свое последнее путешествие через Сибирь в пять месяцев [317] , и так легко и удобно, как в нашей Европе. Я хотел узнать от него все подробности, а также имена рек, гор и областей, через которые он проезжал, но я нашел его очень осторожным в этом отношении и очень молчаливым. Я понял хорошо, что если он не удовлетворил моему любопытству, то только из боязни, что если это узнается, его обвинят в том, что он открыл что-либо, что они желают держать в тайне от всех других народов, и угождение, которое он оказал мне, объяснив мне то, о чем я его спрашивал, будет награждено палочными ударами, от которых не избавляют в Московии никого, начиная с последнего крестьянина до бояр [318] .
317
«Последнее путешествие» — не второе, как истолковал Нёвилль (Спафарий ездил в Китай один раз), а возвращение через Сибирь в Москву.
318
Битье
Из слов его я, однако, понял, что он собирается в следующем своем путешествии найти путь более короткий и удобный. Голландцы, всегда завистливые к другим народам, что доказали они всеми учреждениями своими на Востоке, стараясь захватить в свои руки всемирную торговлю и исключить из нее все другие народы, убедили москвитян, после падения Голицына, запретить всем иностранным купцам проезд через русские владения (в Китай). Они опасались, что если эта дорога будет узнана лучше и по ней откроется легкий проезд, то французы непременно постараются завладеть ею, станут перевозить лучшие предметы торговли, которые охотно покупают китайцы и татары, отдавая за них свои лучшие и ценные товары; а это со временем может нанести значительный вред голландской торговле через мыс Доброй Надежды, Батавию, Малакку и другие места на Востоке, которые голландцы отняли у португальцев и англичан [319] .
319
Нидерландские купцы, несмотря на прекрасные отношения своих Генеральных штатов и ратуши Амстердама с Москвой, не имели привилегии торговли с Сибирью и не нуждались в дополнительных связях с Китаем, с которым вели морскую торговлю. Зато Россия при Голицыне и даже Нарышкиных четко защищала свои торговые интересы, считая пути в Сибирь и Китай государственным секретом.
Они предвидели, что удобство и безопасность сообщения по сухому пути, раз навсегда уже установленному, заставит всех иностранных купцов предпочесть именно его, чем видеть себя подверженными ежедневно бурям, неудобствам, болезням и всякого рода случайностям морского пути — не говоря уже о годах, которые нужно употребить на такое путешествие. Таким образом, благодаря иностранцам могла бы со временем развиться по этому пути обширная торговля. Москвитян голландцам опасаться было нечего, ибо, как это им хорошо известно, они слишком мало имеют ума, чтобы добиться чего-либо значительного. Кроме того, они слишком бедны, чтобы покупать драгоценные товары этих стран, а потому они ничего и не будут в состоянии вывозить оттуда, кроме небольшого количества шелка, чая, деревянных изделий и разных безделок. Таким образом, голландцы могут быть уверены, что москвитяне ни теперь, ни в будущем не в состоянии будут соперничать с ними в торговле.
Король польский спустя несколько лет жаловался через своего посланника на это запрещение, так как оно совершенно противоречит трактату 1686 года, в котором прямо сказано, что подданные короля польского могут ездить по этому пути туда и обратно. Но в ответ на это он получил только то, что так приказали цари. Подобный же ответ дан был и шведскому королю, посланник которого Фабриций [320] , для поддержания всеобщего мира, заключил в 1686 году с ними трактат по поводу торговли с Персиею. Москвитяне полагают, что они делают уже очень многое, разрешая польским послам ездить через их владения в Персию и доставляя им экипажи на всем протяжении до Астрахани.
320
Голландец Людвиг Фабриций бежал с русской службы в Персию, вернулся в Россию и уехал из неё в Швецию, откуда в 1680 г. приехал в Москву как посланник короля к персидскому шаху. После благополучного возвращения в Швецию совершил ещё одно путешествие в Иран (1683–1687), налаживая каналы торговли.
Польский король включил вышеозначенную статью в трактат 1686 года по просьбе иезуитов, которые надеялись пробраться этим путем в Китай. Но Голицын, несмотря на все свое могущество, не мог, однако же, добиться позволения тем иезуитам, которых граф Сири посланник польский в Персии, привез с собою в Москву в 1688 г. [321] , с просьбой короля об облегчении им пути в Китай. Дело в том, что голландский посланник в Москве, действуя в духе своей нации, немедленно дал под рукою знать москвитянам, что в числе 12-ти польских иезуитов находятся отцы Авриль и Бовилье, французы которых христианнейший король посылает будто бы разведать о пути в Китай [322] .
321
Граф Сири, персидский армянин, вырос при португальском дворе и объездил всю Европу прежде, чем король Ян III сделал его посланником в Иран. Графа пропустили с почётом, но прибывшие с ним французские иезуиты были возвращены назад. По давнему соглашению послы, посланники и гонцы Речи Посполитой следовали в Персию через Москву, и их делами занимался Посольский приказ, но подданные других государств в это соглашение не входили. Так что при всем желании поляков облегчить ордену Иисуса проникновение на Восток и открыть китайский транзит для дружественной им Франции право разрешения на проезд французских иезуитов оставалось за Россией.
322
Иезуиты Авриль и Боволье представили Голицыну в Посольском приказе верительную грамоту Людовика XIV с просьбой пропустить их через Россию в Китай, так что сведения об их миссии не были результатом интриг нидерландского резидента барона Иоганна Вильгельма фан Келлера. 31 января 1688 г. иезуитам было объявлено, что российские государи не принимают грамоты французского короля, не титулующего их по достоинству и оскорбившего их послов в Париже, его подданных в Китай не пропускают и велят возвращаться «в свою сторону тою же дорогою, какою вы приехали».
После этого эти варвары объявили польскому посланнику, что он может взять с собой в Персию подданных польского короля, но что касается французов, король которых оскорбил царского посла (князя Я.Ф. Долгорукова), то им не будет никакой милости, кроме той что они могут ехать обратно дорогой, которой приехали в Москву. По возвращении их в Польшу, король польский препроводил их в Царьград.
Но можно надеяться, что по заключении мира, который принесет королю Франции столько же, а быть может и еще более славы, нежели заключенные раньше, ему легко будет принудить москвитян разрешить его подданным учредить торговый путь с Китаем [323] .
323
Скорее всего, Нёвилль имеет в виду долгожданное окончание войны с Аугсбургской лигой, которую Франция вела в международной изоляции. Если это так, то Риксвикский мир в сентябре 1697 г. не оправдал его надежд. Людовик XIV, к которому апеллирует автор, не только не получил шанса «принудить» к чему-либо Россию, но сам был принужден вернуть соседям земли, завоеванные у них ценой большой крови и колоссальных затрат Франции.
ВЗГЛЯД РУССКОГО АРИСТОКРАТА
Жизнь и наблюдения князя Куракина
Сколь популярны среди историков «Записки» Нёвилля — столь редко встретите вы разбор Гистории князя Бориса Ивановича Куракина, действительного тайного советника, генерал-майора и лейб-гвардии Семеновского полка подполковника, ордена Андрея Первозванного кавалера (1676–1727). В чем же дело?
Гедиминович, потомок полоцких князей, вырос при дворе, о котором Нёвилль мог составить лишь беглое впечатление; со всеми действующими лицами политической истории был хорошо знаком, со многими из них состоял в родстве и свойстве; в забавах юного Петра принимал неотменное участие; так дипломат Куракин несравненно превосходил французского агента, да и государственный опыт имел иного масштаба; как писатель по меньшей мере не уступал Нёвиллю.
«Гисторию о царевне Софье и Петре» князь Борис создавал на склоне жизни, подкрепляя свою память доступными ему документами и записками, которые вел много лет. Один из видных участников петровских преобразований давал оценку временам Софьи и первых лет царствования Петра с высоты богатого жизненного и политического опыта европейского человека. Куракин писал «Гисторию» в Гааге и Париже (1723–1727) свободно не только от внешней, но и от внутренней цензуры, со свойственной его сочинениям редкостной откровенностью и прямотой, не поддающейся перетолкованию.
Откровенность князя Бориса и сказалась губительным образом на судьбе его сочинения. Нарисованная им картина никак не соответствовала представлениям историков и публицистов, формировавших и поддерживавших общественное мнение. «Гистория» Куракина запечатлела именно тот образ царевны Софьи и ее противников, который как кошар стоял перед глазами «петровцев», всеми силами стремившихся вытравить его из народного сознания, заменить легендой о Великом Преобразователе.
«Правление царевны Софии Алексеевны началось со всякою прилежностью, и правосудием всем и ко удовольствию народному, так что никогда такого мудрого правления в Российском государстве не было» — писал Куракин о той, кого старательно изображали представительницей реакционных сил темной и забитой Руси. Свержение Софьи знаменовало не начало прогрессивных реформ — но приход к власти весьма живописное изображенной придворной клики, установившей правление «весьма непорядочное, и недовольное народу, и обидимое», притом «началось дебошство, пьянство так великое, что невозможно описать».
Сторонник и, что еще важнее, верный помощник Петра старается отметить полезные нововведения — не его вина, что они тонут в «краже государственной», интригах, злобе, пьянстве и глупости. Нетрудно понять, почему «Гистория», задуманная как часть обширного сочинения по истории России с древнейших времен, осталась в собственноручной рукописи князя Бориса, не предававшейся его потомками огласке более 150 лет.
«Гистория» могла бы никогда не увидеть свет, если бы в конце 80-х гг. прошлого столетия известный историк и археограф М.И. Семевский не добрался до родового архива Куракиных, хранившегося в селе Надеждине Сердобского уезда Саратовской губернии и принадлежавшего тогда князю Фёдору Алексеевичу. Увидав многочисленные папки подлинных рукописей князя Бориса Ивановича, Семевский лично занялся их разбором и публикацией{64}.