Царевна Софья
Шрифт:
Наталья Кирилловна хотела благодарить царевну, хотела что-то сказать ей, но ничего не могла выговорить. Она крепко обняла ее, и обе зарыдали.
Марфа Алексеевна кликнула свою постельницу, бывшую в другой комнате, и пошла с нею к родителю и царицы.
Через несколько минут толпа стрельцов вбежала в спальню Натальи Кирилловны.
— Где брат твой? — закричал один из сотников. — Выдай сейчас брата, или худо будет.
— Ты забыл, злодей, что говоришь с царицей! — воскликнул Петр Алексеевич, устремив сверкающий от негодования взор на сотника;
— Брата
— А вот увидим! — продолжил сотник. — Ребята, пойдем и обшарим все углы.
Стрельцы вышли из спальни и рассеялись по дворцу. После напрасных поисков они вышли на площадь и вызвали на Красное крыльцо нескольких бояр.
— Скажите царице, — закричал пятисотенный Чермной, — чтобы завтра непременно был нам выдан изменник Иван Нарышкин, а не то мы всех изрубим и зажжем дворец!
После этого мятежники ушли из Кремля.
На другой день опять раздались в Кремле набат и стук барабанов. Вся площадь пред дворцом наполнилась стрельцами, которые вновь стали требовать выдачи брата царицы.
Устрашенные бояре собрались в ее комнатах. На всех лицах были ужас и недоумение.
— Матушка, — сказала царевна Софья, войдя в комнату, — все мы в крайней опасности! Мятежники требуют выдачи Ивана Кирилловича. В ином случае они грозят нас всех изрубить и поджечь дворец!
— Брата нет во дворце, — ответила царица. — Пусть рубят нас мятежники, если забыли Бога и перестали уважать дом царский.
— Где же Иван Кириллович? Если б он знал про наше положение, то, верно бы, сам решился пожертвовать собою для общего спасения.
— Он и пожертвует, — сказал Нарышкин, неожиданно войдя в комнату.
— Братец! Что ты делаешь? — воскликнула, побледнев, царица. Упав в кресло и закрыв лицо руками, она зарыдала.
Все присутствовавшие молчали. Удивленная Софья долго не могла ни слова выговорить. Великодушие Нарышкина победило на минуту ненависть, которую она давно к нему в глубине сердца питала. Наконец она сказала:
— Не печалься, любезный дядюшка! Все рано или поздно должны умереть. Счастлив тот, кто, подобно тебе, может пожертвовать жизнью для спасения других. Я бы охотно умерла за тебя, но смерть твоя, к несчастью, неизбежна, Покорись судьбе своей!
— Я не боюсь смерти. Желаю, чтоб и другие могли ее встретить так же спокойно, как я встречаю. Дай Бог, чтобы кровь моя успокоила мятежников и спасла отечество от бедствий.
В дворцовой церкви Спаса Нерукотворного собралось множество стрельцов, согласившихся, по просьбе Нарышкина, чтобы он перед смертью исповедался и причастился. Нарышкин, царица Наталья Кирилловна и царевна Софья, в сопровождении всех бывших во дворце бояр, вошли в храм. После исповеди началась обедня. Каждая оканчивавшаяся молитва напоминала царице, что час смерти любимого ее брата приближается.
Наконец служба кончилась. Боярин Яков Никитич Одоевский вошел торопливо в церковь.
— Государыня, — сказал он, подойдя к царице, — стрельцы, стоящие на площади, сердятся, что
Почти без чувств упала царица в объятия брата. Бояре плакали. Стрельцы изъявляли нетерпение.
Софья, смущенная раздирающим сердце зрелищем, отвернулась, подошла к иконостасу и, взяв с налоя образ Богоматери, подала царице.
— Вручи эту икону несчастному страдальцу, при виде ее, может быть, сердца стрельцов смягчатся.
Царица подала икону брату. Он с благоговением взял ее и спокойно пошел к дверям золотой решетки, сопровождаемый с одной стороны рыдающею сестрою, а с другой — царевною Софьей.
Едва отворились двери решетки, раздался неистовый крик:
— Хватай, тащи его!
Окружавшие дворец стрельцы, увидев Нарышкина, влекомого толпою товарищей их на площадь, наполнили воздух радостными восклицаниями. Теснясь вокруг своей жертвы и осыпая страдальца ругательствами, злодеи провели его через весь Кремль к Константиновскому застенку. Там за деревянным запачканным столом, на котором лежало несколько бумажных свитков и стояла деревянная кружка с чернилами, сидел под открытым небом крестный сын боярина Милославского, подьячий Лысков.
— Добро пожаловать! — воскликнул он, увидев Нарышкина. — Сестрица твоя хотела было меня сжить со света, а теперь я буду допрашивать ее братца. Эй, десятник! Подведи-ка боярина поближе к столу. Тише, тише, господа!
— Начинай же допрос! — сказал стоявший подле Лыскова сотник.
— Не в свое дело не суйся, господин сотник! Ты приказного порядка не смыслишь. Лучше поди-ка посмотри: готово ли все для пытки?
— Давно готово!
— Ну, Иван Кириллович, примемся за дело! — продолжал Лысков, развертывая один из лежавших на столе свитков.
— К чему меня допрашивать? — сказал Нарышкин. — Я не совершал никакого преступления! Не теряйте времени и убейте меня. За кровь мою дадите ответ Богу.
— Все это хорошо! А допрос-то надобно докончить. Тебя никто убивать не хочет. Оправдаешься — ступай на все четыре стороны, не оправдаешься — по закону казнят тебя. Плакаться не на кого. Закон для всех писан.
— Для всех! Вишь, что выдумал! — шепнул один из стоявших за стулом Лыскова стрельцов своему соседу. — По уложению надо было бы у самого нос отрезать, а нос-то у него целехонек. Вот те и закон!
— Замышлял ли ты извести царевича Ивана Алексеевича? — спросил Лысков. — Говори же, Иван Кириллович!.. Эй вы! В пытку его!
После жестоких пыток, которые не заставили Нарышкина признаться в преступлении, выдуманном его врагами, Лысков велел снова подвести страдальца к столу.
— Упрям же ты, Иван Кириллович! Однако я не хочу тебя напрасно мучить, запишу, что ты признался. Согласен?
Нарышкин не отвечал ни слова.
— Молчишь — стало быть, соглашаешься. Дело доброе. Запишем!.. Надевал ли ты на себя царскую порфиру? Также молчишь? И это запишем.