Царьград. Трилогия

Посняков Андрей

Один из воинов — плюгавенький, лысый, в чем и душа держится, а туда же — с размаху огрел Лешку плетью по спине. Вот тут уж парень не выдержал, взвыл от обиды и, позабыв страх, дернулся на обидчика, ударив того головою в лицо, а потом быстро отпрыгнул в сторону — связанным-то много не подерешься, но все же…

Лысый, хрюкнув, завалился на землю, из разбитого носа его стекала густая черно-красная кровь.

— Ну, подойди, подойди сюда, лысая башка! Не сомневайся, получишь еще, если мало!

Лешка нагнулся, дернув связанными руками за ножную веревку… ага, кажется, поддалась, теперь бы… Оп! Развязалась… Теперь бежать, бежать, пока не очнулся лысый!

Юноша бросился прочь со всех ног, ударил связанными руками дернувшегося наперерез молодого безоружного парня, как видно, слугу, и большими прыжками понесся в лес, петляя, как заяц. Сердце бешено колотилось, в ушах стучала кровь — быстрее, быстрее… Во-он к той сосне, во-он к тому оврагу, а там, а там…

А там послышался жуткий презрительный хохот. Хохот хозяина невольничьего каравана! Черт побери, не в ту сторону Лешка рванул, эх, кабы знать… От обиды выступили на глазах злые слезы…

— Взять его, — тихо приказал воинам работорговец. — Только осторожнее, не попортите. Парень, кажется, силен и ловок — такого можно хорошо продать. Что? Он ударил Мехмеда? Так тому и надо — не будет подставлять свою глупую рожу.

Со всех сторон гремели цепи — невольников снова разбивали в пары, навешивая на каждого вырубленное в лесной стороне бревно. А вокруг расстилалась голубая от трав степь, без конца и без края. Такое же безбрежное блекло-синее небо нависало над степью исполинским сверкающим на ярком солнце блюдом. В караване Хаимчи-бея кроме рабов были еще и верблюды, и запряженные волами повозки с товарами, видать, купец неплохо прибарахлился, скупая награбленное у воинов Улуг-Мухаммеда.

И снова путь, и обжигающие плети надсмотрщиков, и зной, и потрескавшиеся от жажды губы. Идти стало труднее — жарко, и многие пленники просто падали в обморок. Таких поднимали плетьми, а если не помогало — безжалостно рубили саблями. Как пояснил еще утром Ондрейка — работорговец получит хорошую прибыль, даже если дойдет всего одна десятая часть. Дерево — те бревна, что несли невольники — пожалуй, ценилось куда дороже жизни рабов.

Да уж, вот тебе и сон… Обходя зарубленного подростка, Лишка почувствовал, что его сейчас вырвет. И вырвало бы, если б было чем. Та черствая лепешка, что досталась рабам вчера, похоже, переварилась в животе без остатка.

— Вперед! Вперед, подлые собаки! — визгливо подгонял главный надсмотрщик — высоченный верзила в белом бурнусе. — И не вздумайте останавливаться, гнусные сыны Иблиса! Ибо тогда точно попадете в ад! Ха-ха-ха!

Надсмотрщик весело засмеялся над собственной шуткой. Лешка почувствовал вдруг, как бревно чуть вильнуло… а вот уже — и не чуть. Бредущего впереди Ондрейку явно шатало!

— Эй, эй, парень! — улучив момент, произнес Лешка. — Ты что? Плохо тебе? Шатает?

Отрок ничего не отвечал, но и так было видно: плохо. Да-а. Вот тебе и Кафа, вот тебе и сапожная мастерская, предприниматель чертов. Вот упадешь, живо вспорют саблей живот — да бросят умирать в жутких мучениях, истекая кровью. Как ту девчонку, как того старика, как… Нет уж, друг, держись!

— Слышь, Дюшка! — Лешка дождался, когда надсмотрщик отъедет вперед. — Ты обопрись на бревно… Ну вот, так, словно об стену… Как будет шатать — так и делай.

Невелика, конечно, помощь, но хоть что-то, другой нет. Иногда и не такой мизер спасает жизни.

Лешка почувствовал, что идти стало куда как трудней, еще бы! Он сейчас тащил груз как бы за двоих — за себя и за отрока, хорошо хоть тот весил не много. И все же было тяжело. И горячий пот затекал в глаза, и болели мускулы, а в горле давно уже пересохло, и каждый шаг давался с неимоверным трудом.

Мы верим, что есть свобода, —

тихо пел Лешка.

Пока жива мечта…

Песни «Арии», по сути, спасали сейчас ему жизнь. И не только ему.

Древние рощи полны голосов,

Шепота трав и камней…

А солнце жарило, палило, слепило, и сгоревшая на спине кожа отваливалась клочьями, а в голове шумело, как после хорошей выпивки.

К северу тянется дым от костров,

Враг рыщет в той стороне…

Казалось, прошло уже несколько суток, да что там суток — недель, а они все шли и шли. Без остановок, без воды и пищи, без отдыха. А позади, над растерзанными трупами несчастных пленников кружили стервятники черными тучами смерти.

Вот бревно снова дернулось. Качнулось… Идущий впереди отрок упал.

— Дюшка-а!!!

— Привал! — где-то в стороне послышался рыкающий бас надсмотрщика. — Привал, гнусные ублюдки!

Солнце садилось за горизонт кровавым шаром. Горечь полынно смешивалась с каким-то сладковатым запахом. Что так пахнет — клевер? Или — гниющие трупы?

Ондрейка вырубился сразу, как только улегся в траву. Провалился в тяжелый сон. Дойдет ли он? И вообще, многие ли дойдут? А если дойдут, то не позавидуют ли участи недошедших?

Бежать! Бежать, как только подвернется удобный случай. Бежать, куда угодно, одному или с кем-нибудь. Только не с Дюшкой, тот, кажется, вообще не намерен никуда бежать, уж больно сильно его привлекает Кафа. А дойдет ли?

Утром заметно посвежело, подул ветер, понес по небу узкие белесые облака. Многие невольники повеселели, да и Ондрейка чувствовал себя куда лучше, нежели вчера.

— Солнцем голову напекло, — признался он и тут же поблагодарил: — Спаси тя Бог, Алексий. Должник я теперь твой по гроб жизни. Не ты бы — сгинул.

— Да ладно, — отмахнулся Лешка. — Смотри, ловлю на слове — раскрутишься в своей Кафе, приду башмаки заказывать!

— Будешь желанным гостем, — пообещал отрок с такой важностью, словно в Кафе у него уже была собственная мастерская.

— Будет! — в ответ на Лешкин смешок убежденно отозвался Ондрейка. — Обязательно будет. Я хороший сапожник, хоть и считался учеником. Дядька Микола секретов от меня не таил, такие сапоги могу стачать — загляденье. Легкие, удобные, красивые!