Цари и скитальцы
Шрифт:
Пошёл апрель. От весенней меланхолии Василий Иванович ослаб и заболел. Три дня лежал, питался квашеной капустой с луком. Оправившись, поехал в Посольскую избу распорядиться и просмотреть письма.
Подьячий Костя нагловато доложил, что «литовские отписки» переданы Нагому:
— Афанасий Фёдорович выбрал из них вести про князя Курбского да и повёз к государю.
Курбский оставался живой язвой государя, он все известия о нём просматривал. Василий Иванович испытал острое желание взять Костю за намазанные маслом патлы и сунуть носом в дубовый стол, кровь по углам... От меланхолии он стал несдержан.
Итак,
В последний раз Умной испытывал подобную растерянность, когда его везли в тюрьму за ревельскую неудачу. Он вспомнил о царице, о Тулуповых. Печально, что ему приходится бороться за государя с их помощью, но как иначе? Пусть государыня пошепчет, не пожалеет ночных часов.
В начале святой недели Колычев выехал в Слободу без приглашения.
6
Вода Днепра летучими водоворотами слепила Рудака. Он шёл всю ночь и утром оказался в четырёх вёрстах от Орши. Шёл тайно, без охранных грамот. Если поймают, — повесят как московского лазутчика.
Опасность злобно раздражала Рудака. Такое у него было свойство — от страха раздражаться до какого-то ледяного исступления. Большие люди ценили в нём это свойство.
Подобно хорошему телёнку, Рудак сосал двух маток. Больше других он уважал Василия Ивановича Умного и именно его продавал за семь рублей в год. Рудак был повязан клятвой с теми, кто спас его несколько лет назад. Теперь он оказался живым зерном на мельнице, где требуется великое искусство, чтобы не размололи.
Одни холопы судьбой обречены на верность, другие — на предательство. Рудак служил Генриху Штадену. Немец сносился с заграницей. Рудак пошёл в Земскую избу возле Поганой лужи и донёс на немца подьячему. Тот — выше, Григорию Грязному, тогдашнему главе Разбойного приказа. Грязной, приятель Штадена, перебрал у него много денег. Замять донос ему не удалось, пришлось привлечь к расследованию людей, чем-то обязанных Генриху. — Осипа Ильина, боярина Темкина из опричных. На допросе Рудак сослался на свидетелей, слуг Штадена Ивана и Анну. Их допросили слабо, без огня, они отперлись, их даже с очи на очи не поставили с доносчиком. Всех отпустили. Рудака в тот же вечер ударили кистенём и бросили подыхать у ворот штаденского кабака.
Его подобрала Лушка Козлиха, служившая Скуратову. Большие люди втолковали Рудаку, что немец не оставит его в покое и убьёт. Надо исчезнуть и жить так, как скажут большие люди. Деньги ему пойдут — пять рублей в год.
Рудак заложился в неполные холопы к Венедикту Борисовичу Колычеву. Потом попал к Умному — удача, за которую большие люди добавили ему два рубля в год. Смерть Григория Лукьяновича Скуратова не освободила Рудака: он перешёл к зятю-наследнику, Борису Годунову. Теперь он от Бориса Фёдоровича получал семь рублей, от Колычева — девять. За время пребывания в Литве — рубль в месяц дополнительно: боевая обстановка.
Копились деньги. Рудак рассчитывал, когда накопит сто рублей, залечь на дно, сбежать от Колычева и Годунова к Строгановым. Заняться пушной торговлей. Его манила несуетная
Рудак остановился, облегчился в кустах. Его, как зверя, если прихватывало, то всегда по делу: к реке как раз спускался малый купать коней. Если бы он увидел Рудака, пришлось убить.
Жеребец и кобылица ласково толкались мокрыми телами. Рудак любил коней и любил ласку. Когда-нибудь он заведёт себе таких же сытых, рыжих. Голому малому с конями было так радостно, что его хотелось для равновесия зарезать.
Рудак выбрался на высокий берег-материк. За небольшим ячменным полем начинался сосновый лес. В низинке была деревня. Озимый ячмень стоял уже высоко: начало мая. Солнышко припекало, сосна потела, смертельно хотелось спать. На краю поля стоял сарай — сушить или хранить зерно. Рудак был человеком городским, в жизни не занимался земляным хозяйством, презирал его. В Москве он был как крыса в родном подклете, а в деревне всё казалось ему чужим и грубым. Он забрался в сарай, неловко потоптался на прошлогодней соломе и, оставив приоткрытой дверь, задремал.
Сон — светлая пещера с перетекающими по стенам тенями. На выходе из пещеры тоже тени — то, что осталось в мире наяву. Рудак привык дремать, не полностью зажмуривая глаза. Из пещеры сна он видел женщину.
Чего ему недоставало в жизни, так это женщины. Сосуда, готового вместить его неистовство. Горячего плеча для сна. Козлиха не допускала его не потому, что он холоп, а за уродство. Рожей господь его обидел. И длинными руками с ладонями-лопатами — они бросались в глаза раньше короткого широкогрудого туловища. Рыжие волосы росли патлами, а лоб — большой и лысоватый.
Мечтание, конечно, было: скопятся деньги, найдётся молодая небедная вдова. Бездетная: чужих детей Рудак не сможет полюбить, тут он был строг. Он только опасался, что к тому времени его любовь станет не такой ярой...
Женщина в белой рубахе и чистой цветной понёве [29] шла к сараю, как из мечтания. На голове, на русых волосах — платок, спущенный на нос: берегла лицо от солнца.
Рудак совсем проснулся.
Он скрал женщину по правилам, которым обучил его оружничий Умного. Втянутая в сарай, она впала в бесчувственность — так бывает, когда человека сгребёт медведь. Мужик ещё подёргается сдуру, пока ему не спустят кожу с затылка на глаза, а баба сразу обеспамятеет и без мучений отойдёт.
29
...цветной понёве... — Понёва — старинная южно-русская и белорусская одежда замужних женщин, род запашной юбки из трёх полотнищ шерстяной ткани.
Белые ноги женщины безвольно показали срам. Будя живую неподатливость — главную сладость любви насильной. — Рудак куснул её за грудь, влажно скользнувшую из-под рубахи. Женщина вся, до пыльных щиколоток, была орошена холодным смертным потом.
Когда Рудак отмаялся, она бессмысленно взглянула на него. Он равнодушно показал ей нож. Он не хотел её убивать, но разумом, источенным всей его прежней жизнью, не видел иного выхода. Женщина непременно выдаст чужака. А труп? Летом его не спрячешь, собаки раскопают. Сам себя спутал по рукам.