Царица амазонок
Шрифт:
Как ни грустно, но в то время, когда она жила с нами, я никогда полностью не понимала причин ни бабушкиной амнезии, ни ее внезапной боязливости, ни приступов ребячества. Я искренне полагала, что, если бы бабушка действительно захотела, она, конечно же, смогла бы вспомнить свое детство. И меня до слез огорчало то, что она, как мне казалось, просто не хотела ничего рассказывать.
Откуда все это взялось – необычайно широкий рот и переменчивые, как Северное море, глаза, которые я, безусловно, унаследовала от нее? Мне отчаянно хотелось найти какие-то корни, услышать историю о том,
– Думаю, – сказала бабуля, снова сосредоточенно рассматривая карту-пазл, – я когда-то бывала здесь. – Она провела пальцем по Криту, потом по материковой Греции, как будто следуя за каким-то невидимым потоком. – А может быть, здесь… – Ее палец переместился к северной части Турции и двинулся дальше, на север, к Болгарии и Румынии. – Я носила меховую одежду. Однажды нам пришлось разделить одно яйцо на одиннадцать ребятишек. И еще я помню…
– Какое яйцо? – уточнила Ребекка.
Ее вопрос вывел бабулю из транса, и она разочарованно посмотрела на нас обеих:
– Не знаю. Куриное, наверное.
Когда позже тем же вечером я вернулась к этой теме, наблюдая за тем, как бабушка расчесывает волосы перед сном, она как будто совершенно забыла о нашем разговоре.
– У тебя очень милая подруга, – вот и все, что она сказала, глядя на меня в зеркало. – Но она очень уж много болтает. Она не охотница.
Мне так и не удалось ничего больше узнать о бабулиных корнях. И сколько бы самых разных карт и атласов я ни приносила к ней на чердак, все, что нам с ней удалось определить, так это то, что Северную Африку, похоже, многие недооценивают совершенно напрасно.
Из воспоминаний меня выдернул голос Ахмеда, размахивающего перед моим носом спутниковым телефоном:
– Это вас. Джеймс Моузлейн.
Ощутив легкую нервную дрожь, я прижала трубку к уху:
– Простите, что была вынуждена вас побеспокоить…
– Морган! – Голос прозвучал так, словно Джеймс сидел на соседнем сиденье. – Я правильно понял, что вы действительно отправились в Амстердам?
Его вопрос заставил меня поморщиться. Мне хотелось ответить «нет», но я понимала, что тогда последуют другие вопросы, на которые мне отвечать запретили. И поэтому я сказала:
– Скажите, вы очень рассердитесь, если я попрошу вас об одной услуге?
Последовал какой-то шум, похожий на хлопок металлической двери, а потом я услышала, как взревел мотор автомобиля.
– Я в полном вашем распоряжении, мадам, – сказал Джеймс, и по его тону было ясно, что я хватила через край, однако он предпочитает оставаться джентльменом.
– В моей квартире есть аквариум, – начала я. – Я просто забыла упомянуть о нем в своем сообщении. В принципе, какое-то время они могут позаботиться о себе сами…
– Продолжайте.
Я откашлялась, понимая, что требую слишком многого.
– В холодильнике есть корм для рыбок…
Я вкратце объяснила Джеймсу, как именно следует кормить гуппи профессора Ларкина,
Когда Джеймс наконец заговорил, я с облегчением уловила улыбку в его тоне.
– Должен признаться, я надеялся на более рыцарские задачи. Почему вы не попросили своих студентов покормить этих несчастных рыбок? У них бы нашлось хоть какое-то занятие на время вашего отсутствия.
И хотя наш разговор закончился на юмористической ноте, тем не менее у меня остался неприятный осадок. Было в Джеймсе что-то такое… некая старомодная прямота, которая заставляла меня всегда быть с ним абсолютно честной. И вот теперь мне приходилось ему лгать, пользуясь его добротой.
Я ведь даже как-то раз за чашечкой кофе рассказала ему о бабушкиной болезни, хотя и понимала, что это непременно наведет его – как и меня иной раз наводило – на мысль о том, что мои гены запятнаны безумием. Но поскольку предательство Федерико до сих пор преследовало меня, я прикрывалась беспечной дерзостью и не слишком заботилась о том, чтобы соблюдать внешние приличия, даже с Джеймсом.
– По шкале от одного до десяти, – сказала я тогда, расставляя сахар и сливки на разные концы нашего столика, – и считая, что десять – это состояние безумного серийного убийцы, которому требуется смирительная рубашка, а единица – это мы с вами, я бы оценила состояние моей бабушки на четверку. – Я переместила свою чашку на соответствующую позицию. – Я хочу сказать, что в общем и целом ее единственной проблемой было абсурдное убеждение в том, что она некая воинственная амазонка по имени Кара. Так что она не из тех, кто стремится взорвать Букингемский дворец…
– Ну, прежде всего, – Джеймс протянул руку, чтобы отодвинуть кувшинчик со сливками еще дальше, – я возражаю против того, чтобы считаться единицей. Вы позволите начать отсчет с нуля?
Наши взгляды встретились, и за его улыбкой, за платоническим фасадом нашего разговора я вдруг увидела, что он прекрасно осознает: он для меня что угодно, только не ноль.
– Во-вторых, – продолжил Джеймс, выдвигая вперед собственную чашку, – боюсь, вашей бабушке следует понизить оценку до трех, если учесть моего дядюшку Тедди, который был настолько помешан, что хотел жениться на собственной кобыле и даже написал двадцать девять писем епископу, доказывая в них логичность подобного союза. – Чашка Джеймса встала вплотную к моей. – Вот это, Морган, настоящая четверка. – Он откинулся на спинку стула и скрестил ноги в лодыжках. – А почему не пятерка, спросите вы? Ну, видите ли, дядя Тедди первоначально был женат на некой девице по фамилии Гнедая…
К тому времени, когда Джеймс наконец умолк, семейство Моузлейнов было представлено всеми имевшимися на столе предметами сервировки, а бабушка оказалась пепельницей на соседнем столике.
В тот день я возвращалась в колледж на велосипеде и в лучах редкого по тем дням солнца впервые призналась себе в том, что безнадежно влюблена в Джеймса и что никакого другого мужчины для меня просто не может быть, даже если я проживу добрую сотню лет, так и не дождавшись от него хотя бы невинного поцелуя в щеку.