Царица Савская
Шрифт:
Я вновь принялась изучать его, понимая теперь, что лишь благодаря этому ковчегу маркаб обрел свою славу и значение. Но в то время, как мой маркаб был символом моего правления и принадлежал правящему племени, этот ковчег олицетворял трон Яхве и самобытность его народа. Бог и народ, на одном ритуальном сиденье.
— Мой собственный ковчег лишь копия утраченного во время военных кампаний моего деда. А как ты убеждаешься, что это именно копия?
Соломон всмотрелся в него поверх моего плеча, а затем указал мне пальцем.
— Копия совершенно идентична, за исключением одного. Вот
Мои пальцы коснулись указанного места. Показалось ли мне или Соломон действительно вздрогнул, когда я коснулась ковчега? Я отстранилась.
— Ты не смогла бы сделать этого и выжить, — сказал он, — будь это истинный ковчег и признай он тебя недостойной.
Я выпрямилась.
— Никто не прикасается к нему? Тогда какже его переносят?
— Только левиты, песни которых ты слышала в храме, могут нести ковчег.
— И другие жрецы не завидуют?
Он покачал головой, прослеживая взглядом широкие крылья херувима.
— Нет. Они боятся. Весь Израиль и те, кто за пределами его, кто понимает, что такое этот ковчег, и знает его историю, расступаются передним, как море, и не смеют поднять глаза.
— Тогда поистине он будет незаменим в битве, — тихонько выдохнула я.
— Теперь ты видела мой величайший секрет. Ни одна из моих жен никогда не видела ковчега. И не увидит, — ответил он, глядя на меня.
— Спасибо тебе, — сказала я искренне, благодаря не только за это, но и за то, что впервые в жизни подошла так близко к богу. Я тоже понимала, что, согласившись остаться, никогда бы не увидела ковчега. Это была тайна, в которую нельзя посвящать никого, нигде, в особенности — среди его народа.
Чуть позже, когда мы лежали в свете единственного фонаря, он замер совсем неподвижно. Городской шум снаружи уступил тишине, нарушаемой только лаем собак, плачем младенцев и приглушенными разговорами, что вели на крышах бессонные пилигримы.
— Ты очень тих сегодня, — сказала я наконец.
— Я никогда не бывал так спокоен и запутан одновременно, — прошептал он. — Мое царство готово распасться на части. А сегодня два моих брата устроили мне выволочку перед моим же советом.
— Из-за чего?
— Из-за Севера. Из-за тебя. Из-за того факта, что Ассирия наращивает мощь, как они выразились, а я умножаю свои провинности. Из-за недостатка дождя, из-за луны и звезд… — он тихо хохотнул, и звук был похож на усталый вздох.
А я поняла, что сейчас новолуние. Я даже не задумывалась об этом до наступившей минуты. Каждый месяц с поры моего приезда ритуальные барабаны Атмакаха пульсировали за стеной города. Я подумала о моем лагере, почти надеясь услышать их ритм.
— Говорят, что я теряю веру своего народа, что я не дорожу своим договором с Яхве.
Он закрыл глаза, и я обняла его.
— В первые годы я был зажжен божественным огнем, совершенно поглощен Яхве. Я почти не спал, я был одержим — такие видения были мне о будущем этого царства! О наследстве моего отца… Но, более того, я был зажжен одобрением бога, усадившего меня на трон, словно он был мне отцом,
— Тогда ты должен помнить это чувство, — сказала я.
И в тот же миг поняла, что никогда не удовольствуется долгом этот царь, который жаждет вернуть те первые вспышки страсти. Огонь оставил его, когда мир вокруг растерял свою загадочность, когда на смену страсти пришла суровая повседневность.
— Ах, и это говорит мне женщина, что преследует самих богов! Как ты напоминаешь мне те, прежние дни! Я думаю, часть меня готова скорее позволить царству рассыпаться на куски, чем потерять его. Тебя.
И я была готова к тому же.
Как хорошо мы научились притворяться, что вечно сможем сбегать на улицы, гулять в садах и подземных туннелях! Мы делали это со страстью, которой бы не бывало, не будь наше время столь кратким. Но я не могла заменить ему бога. И даже я знала, что Яхве не потерпит иной любви, что не будет превыше всего.
Еще одна причина, по которой я должна была уехать.
Но даже говоря: «Я уезжаю через три недели», я хотела услышать его протест, услышать, что он запрещает мне, что велит мне остаться.
Однако я не хотела становиться такой, как Наама, наверняка когда-то бывшая молодой и страстной, пока не отяжелела и пока свет в ее глазах не начал появляться лишь при упоминании сына. Или Ташере, с ее изысканными пирами отчаянья — поисками любой возможности хоть несколько часов удержать внимание царственного мужа, поскольку потерять его означало потерять место в этом мире. Разве я была иной?
Кто я?
Дочь, царевна, жертва, изгнанница, возлюбленная, царица, жрица… все эти слова означали кого-то другого — пока эта другая личность не исчезла.
И Соломон, этот ненасытный принц… Я знала, возможно, с самого начала, что никогда не смогу удовлетворить его. Не полностью, поскольку он искал той первой страсти и любви с Богом, пытаясь возвратить ее в богатстве, наложницах, женах, приданом.
Он плакал, и я обнимала его за плечи, мужчину, сильного, как ливанские кедры, которые он так ценил… и хрупкого, как слова.
— Иногда мне кажется, что бог оставит меня. Моисей видел Яхве, но так и не вошел в эту землю. И я, получивший все возможное на земле, годами не слышал голоса Яхве. Если он не покинул меня, сколько он пробудет в моем храме, когда меня не станет? Мой пророк видел, как Израиль распадается на части. Что тогда с нами станет? — Он покачал головой, как человек, слишком долго сражавшийся с этими вопросами.
— Разве ты не друг своему богу, как был твой отец? Разве ты не любишь его?
— Что такое любовь? — беспомощно спросил он. — Договор? Поэзия? Я думал, что люблю тебя, но попытался тобой обладать. Я люблю тебя сейчас, но я тебя отпускаю. И я не рад тому, что это делаю. Я знаю лишь, что бог Авраама и Исаака любит некоторых людей. И мое царство будет стоять, пока я верен. Но я не могу защитить его и усилить границы без того, за что мой же пророк порицает меня. Возможно, я поглощаю, как поглотил тебя, и недостаточно умею любить. Ты была права, — воскликнул он, — когда говорила, что я попал в западню!