Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского
Шрифт:
– Между прочим, – сказала Варенька, – Павел Петрович подарил сочинителю Николеву трость с золотым набалдашником в бриллиантах.
Андрей грянул марш «Гром победы раздавайся». Варенька положила руку на руку Андрея.
– Не надо так. Я хочу петь.
Андрей улыбнулся, заиграл иное, спросил глазами: это? Варенька вздохнула, погрустнела, и голосок ее пошел, пошел по сердцам, как птичьи лапки ходят по подоконникам в дождик:
Стонет сизый голубочек,Стонет он и день и ночь…Вместе
Варенька даже заскакала от радости:
– Играть! Играть! Милый Мерзляков, открывайте ваш сундук с народным добром.
– Варенька, Господь с вами! Я знаю детские игры.
– А мы и есть дети! – обняла Вареньку Мария Николаевна. – И даже младенцы.
– Младенцы неведомого, но прекрасного века! Господа! Пусть новый век будет прекрасным! – вопила Варенька.
– Ну, не знаю! – развел руками улыбающийся Мерзляков. – Есть игра «Ох, болит!».
– Давайте! Давайте! – Варенька хватала всех за руки, собирая в круг.
Игра оказалась простой, но со смыслом. Все назвались цветами. Первой охать досталось самой Вареньке – Ромашке.
– Ох, болит! – закатила глазки Варенька.
– Что болит? – спросил Подсолнух – Мерзляков.
– Сердце.
– Да по ком же?
– По Черному Тюльпану.
Андрей Тургенев занял Варенькино место в кругу.
– Ох, болит!
– Что болит? – спросил Подсолнух, ведший игру.
– Вся грудная клетка разрывается.
– Да по ком же?
– А по Жуковскому – ему стихи надобно писать, а он чужую прозу переводит.
– Не дело! Не дело! – рассердилась Екатерина Михайловна. – Цветок назовите!
– Цветок? – вздохнул Андрей. – Жуковский, ты Вишня. Вишня – жизнь моя, но цветок, растущий в моем сердце. – Незабудка.
Незабудкой была Екатерина Михайловна.
Сердце Саши Тургенева – Одуванчика – заняла Кувшинка, розоволикая Аннушка.
Играли в змейку, в Башмачника.
Башмачником сначала был Мерзляков. Огромный, сидел он на крутящемся стульчике посреди круга, изображал, будто шьет сапоги, припевал:
– Хорошенькие ножки, хорошенькие ножки! Примерьте-ка сапожки!
И норовил схватить крутящихся перед ним игроков. Да так и не поймал никого.
Сыграли в ворота. Вратарями были Андрей и Жуковский. Играющие гуськом шли под своды соединенных рук и пели:
Шла, шла тетеря!Шла, шла, рябая —Курица слепая:Она торщилась,Натугарилась.Перед последним руки опустились, а последней оказалась Маша Вельяминова.
– К соболю или к горностаю? – спросил Андрей.
Маша уперлась смеющимися глазами в Жуковского, гадала:
– К… горностаю!
– Это ко мне, – и Андрей забрал свое.
Допрос производился шепотом, и получилось, что все, кроме Саши Тургенева, выбрали горностая. Тут-то «ворота» и объявили свои настоящие имена: горностай был адом, а соболь – раем.
– Ужас!
У Аннушки глаза были испуганные.
– Но ведь это и вправду ужасно. Давайте играть в смешное.
Сыграли в почту.
– Динь, динь, динь! – вопил Сережа Соковнин.
– Кто там? – спрашивал его Мерзляков.
– Почта.
– Откель?
– Из города Немирова.
– Как у вас в Немирове блохи скачут?
Всем играющим пришлось скакать по-блошиному, но Екатерина Михайловна блохою быть не захотела. С нее взяли фант. А когда разыгрывали фанты, ей выпало быть зеркалом, и, чтобы вернуть себе чудесный перстенек с ярым огоньком золотистого сапфира, Екатерина Михайловна, сердясь и смеясь, повторяла кривляния Вареньки, поглаживала «ус» за Андреем, покряхтывая, садилась в кресло, отпыхивалась, как это показывал толстяк Мерзляков.
Наконец сели за пиршественный стол. «К Тибуллу» Жуковский читал с бокалом в руке, стихи – проводы века:
Он совершил теченьеИ в бездне вечности исчез…– Слава богу! – крикнул Андрей.
Могилы, пепел, разрушенье,Пучина бедствий, крови, слез —Вот путь его и обелиски!Дамы насопились: уж очень это серьезно и совсем не для праздника.
Тибулл, все под луною тленно!..Тибулл, нам в мире жить не вечно…Тибулл, нельзя, чтобы природаЛишь для червей нас создала, —вещал Жуковский, и кончил тоже превесело:
Любя добро и мудрость страстно,Стремясь друзьями миру быть,Мы живы в самом гробе будем!– Да, люди смертны, смертны, но при чем тут Тибулл? – капризно кривила губки Екатерина Михайловна.
– Тибулл – поэт не из великих, – объяснил Андрей, – но, живя в эпоху блистательного Августа, сей пиит ни единого раза не обмолвился о государственных делах. Август насаждал римское благочестие – тиранию для всего мира, а у Тибулла благочестие – бедность и все прочие римские мерзости. Его грезы о любви – скорбь, его мечтания и жуть жизни – несовместимы.
– Замрите! – крикнула Варенька.
Стало слышно, как в часах что-то вздохнуло, заскреблось, и пошли звоны, отбивая то ли последние мгновенья XVIII века, то ли первые XIX.
– Ура! – вскочил Андрей. – Мы дожили до нашего времени! Оно – это мы!
Выпили шампанского, перецеловались. Пошли подарки.
Свой перевод гётевского «Вертера» Андрей посвятил… Вареньке. Варенька была охотницей до чтения. Впрочем, без хитрости тут тоже не обошлось: родители Екатерины Михайловны увлечения дочери Тургеневым не одобряли. Сын опального масона, книжный человек – не пара столбовой дворянке.