Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского
Шрифт:
Ночью Жуковский плакал, читая Томаса Грея, его «Элегию, написанную на сельском кладбище».
Утром он сел за перевод «Дон Кишота».
«Разрушение Вавилона»
– Господь сжалился над Россией. Тиран заколочен в гроб! – Андрей Тургенев обнял Жуковского. – Всякий русский человек нынче сорвал с себя немецкий мундирчик, сию тираническую обузу. Мы четыре года – от сенатора до последнего крепостного мужика – были солдатчиной.
Они собрались у Тургеневых не сговариваясь.
– Ночь 11 марта 1801 года стала благословенной для России, но боже мой, смерть человека воспринимается,
– Не от человека мы избавились, – сказал Мерзляков, удобно устроившийся в глубоком кресле. – Мы свободны нынче от безумного самовластья. Император Александр за единый день опустошил Петропавловскую крепость! Это лучший из указов со дня восшествия Романовых на престол. Толпы невинно пострадавших генералов и всякого рода чиновников возвращены в службу. Говорят, претерпевших от Павла более двенадцати тысяч.
– А вы приметили, как переменилась улица? – спросил Жуковский.
– Улица?! – не понял Андрей.
– Покуда я шел к вам, на Моховую, на одной Пречистенке встретил не менее двух дюжин цилиндров, а сапоги так у всех с отворотами.
– Жуковский! – Андрей в ладоши ударил. – Карамзин-то опять платок на шею повязал. Он приходил к нам вчера, но я только теперь понял… Мелочные запреты бедного Павла нарушены. Свобода, господа!
– Вот я и предлагаю во имя нашего общего освобождения. – Мерзляков вытянул ноги, скрестил пальцы на животе…
– Не томи! – воскликнул Андрей.
– Во имя освобождения от уз духовных, – Алексей Федорович улыбнулся во всю ширь лица своего, – собрать и напечатать книгу трех известных вам авторов. «М.Ж.Т.» – имя сей книги: Мерзляков, Жуковский, Тургенев.
– Но, может быть, и другие члены «Дружеского союза» пожелают дать свои стихи? – озадачился Жуковский.
– Это наша старая задумка, – возразил Мерзляков. – Ни у Кайсарова, ни у его братьев, посещающих наши заседания, ни у Воейкова не наберется и трех-четырех достойных творений.
– Поэзия – не проходной двор! – сдвинул брови Тургенев. – Мы сами должны отобрать самое совершенное, что у нас есть. Я начал элегию.
– По Томасу Грею? – спросил Жуковский.
– Ты – провидец. Моя элегия навеяна Руссо и, разумеется, «Сельским кладбищем» Грея, но, господа, смею тешить себя надеждой, – это русская поэзия.
Прочитал:
Угрюмой Осени мертвящая рукаУныние и мрак повсюду разливает,Холодный, бурный ветр поля опустошает,И грозно пенится ревущая река.Где тени мирные доселе простирались,Беспечной радости где песни раздавались —Поблекшие леса в безмолвии стоят,Туманы стелются над долом, над холмами,Где сосны древние задумчиво шумятУсопших поселян над мирными гробами.Где все вокруг меня глубокий сон тягчит,Лишь колокол нощной один вдали звучит…Тургенев читал медлительно, звучно выговаривая слова, подражая колокольному погребальному звону, но вот голос помчался вслед за рифмами, накатывая поэтические волны на внимающих:
Но вы несчастные, гонимые Судьбою,Вы,– Я показывал элегию Карамзину. Его подсказки замечательно точны, все слабости он увидел, но более указывал сильные строки. Жуковский, Николай Михайлович просил привести тебя. Он читал твои стихи… Ведь вы же скоро станете родственниками. Николай Михайлович женится на Протасовой.
– Тут не родство, свойственность. Протасова – моя сводная сестра.
– Приглашение Карамзина – орденок в петличку. Льщу себя надеждой: теперь и мне есть что показать Карамзину. – Мерзляков положил перед собою тетрадь. – Плод бессонных ночей… Однако ж не гордыня ли дерет голову вверх?
– Читай, Алексей. – Тургенев сказал это просто, но от слов его стало уютнее.
– «Ода на разрушение Вавилона». – Мерзляков посмотрел на Андрея, на Василия, отчаянная веселость была в его глазах. – Как в прорубь, господа.
Махнул рукою по-ямщицки:
Свершилось. Нет его. Сей град,Гроза и трепет для вселенной,Величья памятник надменный,Упал!.. Еще вдали горятОстатки роскоши полмертвой.Тиран погиб тиранства жертвой,Замолк торжеств и славы клич,Ярем позорный прекратился,Железный скиптр переломился,И сокрушен народов бич!– Остановись! – Андрей подбежал к Мерзлякову, обнял. – Прочитай это еще раз. И еще!.. Жуковский, ты смотри, смотри! Пред нами не увалень из пермской берлоги, се – поэт, сумевший списать руны со скрижалей времени.
– Господа, я уж дальше, – смутился Алексей Федорович. – Тут все о том же.
Таков Егова, царь побед!Таков предвечной правды мститель!Скончался в муках наш мучитель,Иссякло море наших бед.– Слава тебе, слава! – крикнул Андрей.
Воскресла радость, мир блаженный,
Подвигнулся Ливан священный,Главу подъемлет к небесам;В восторге кедры встрепетали:«Ты умер наконец, – вещали, —Теперь чего страшиться нам?»Все это было о Павле, умершем скоропостижно, а по страшным, по тайным шептаниям – удушенном в новом замке своем. Говорят, Зимний дворец, ненавидя в нем обилие света и саму память о матери, почивший властелин собирался превратить в солдатскую казарму.
Мерзляков читал пламенную оду покашливая, покряхтывая, со странным недоумением в глазах, будто читал чужое, нежданное:
Ты не взял ничего с собою,Как тень, исчезло пред тобоюВолшебство льстивых, светлых дней.Ты в жизнь копил себе мученье,Твой дом есть ночь, твой одр – гниенье,Покров – кипящий рой червей!