Царская невеста
Шрифт:
И лишь потом, окончательно усыпив мою бдительность, она влила украденное снотворное в жбан с хмельным медом, из которого щедрой рукой попотчевала не только караульных, но и на всякий случай своих мамок с няньками. Словом, всех за исключением меня. Когда она успела – уму непостижимо, но факт остается фактом.
Только в одном она меня обманула. Насчет единственной ночи. Оказывается, в «критические дни» женщин постригать не принято. Вот царица на них и сослалась. На самом-то деле их не было – это я вам точно говорю, но откуда это знать матери-игуменье. Так что не одна ночка у нас была, а как в сказке – три.
После
Вот только припухшие от поцелуев губы… Но Анна и тут нашлась, причем в первый же день, заявив, что решила истязать тело подобно великомученицам, кои жили в старину, потому нещадно их кусает, а скоро и вовсе наденет на себя рубаху из рогожи, а под нее вериги. И ведь верили бабки, что она так и сделает. То и дело, глядя на нее с умилением, крестились и приговаривали:
– Святая. Как есть святая у нас матушка.
У них даже заходили споры о том, кем ее сделает церковь после смерти: просто святой, преподобномученицей, учитывая, что она монахиня, просто мученицей или страстотерпицей. Да какие горячие дебаты велись – чуть ли не в волосы друг дружке вцеплялись. Хорошо, что у ее величества всегда была наготове примирительная микстура. Только ею она их и успокаивала по вечерам. До утра. Заодно и весь мой караул. А будущая страстотерпица тут же шмыг по коридору – и в мою келью. За новой порцией страстей.
Кстати, кое-какие детали из ее рассказов навели меня на некие размышления – не иначе как и тут приложил руку мой тестюшка, поскольку государь резко охладел к Анне еще на подъезде к Новгороду, на следующий день после того, как встретил по дороге князя Андрея Тимофеевича Долгорукого, ударившего челом на своего соседа по поместью.
– Князь его к себе в шатер пригласил. Государь согласился заглянуть. А на другой день ввечеру я его признать не смогла – словеса сквозь зубы цедит, смотрит вприщур, словно не на тебя, а вдаль куда-то, и все ему не так, все не эдак, – жаловалась Анна, прижавшись ко мне своей пышной грудью.
А я лежал и думал: «Ну какие ж все-таки женщины бывают мерзавки». Это я про Светозару. А вы думаете – совпадение? Допускаю и такое, но девять из десяти за то, что это ее работа. Больше некому. Не знаю как насчет порчи и сглаза, но что касается всяких отсух, придется признать – есть что-то такое на свете. Существует. А подлая Светозара это знает и вовсю пользуется. Каким образом происходит процесс отворота, сказать нельзя, и остается успокоить себя мыслью, что наука всерьез за этот феномен не бралась, вот он и остается пока загадкой.
«Все проходит», – написано на перстне царя Соломона. А на внутренней стороне перстня дополнение: «Пройдет и это». Нет-нет, я имею в виду не свой, с лалом – на нем только загадочные знаки, а тот, о котором рассказывают легенды. Очень глубокомысленные слова. Закончилась и наша третья ночь.
Простились мы с Анной хорошо.
– Славный ты мне дар преподнес, – задумчиво сказала
– А теперь? – осторожно спросил я.
– Ну уж нетушки, – улыбнулась она и озорно подмигнула. – Теперича, опосля того небушка, кое ты для меня яхонтами с лалами усыпал, мыслю – поживу покамест. Я еще и ирода ентого переживу, – пообещала она зло. – Да не токмо переживу, а дождусь, чтоб и кости его поганые сгнили [25] .
Имя «ирода» я у нее спрашивать не стал – и так знаю. К тому же она почти сразу, судя по мечтательной улыбке, сменившей злость, забыла о нем.
25
Анна Колтовская сдержала свое слово, пережив Иоанна IV более чем на сорок лет. Она умерла в конце 20-х гг. XVII в. не просто монахиней, а матерью-игуменьей, приняв перед смертью великую схиму. Правда, не в этой обители, а в Свято-Тихвинском Введенском монастыре, куда она была переведена в 90-х гг. XVI в.
– А чтоб еще крепче помнилось, я себе и имечко возьму в честь твоего подарка – Дарья. Чай, царице, хошь и бывшей, в выборе перечить не станут. Тебе ж одно молвлю – завидую я ладушке твоей. Как представлю, что у ней не три ночи, вся жизнь такая будет, – слезы на глазах. Нет-нет, ты не помысли, что злобствую, – тут же встрепенулась она, решив, что я могу неверно истолковать ее слова. – Я ж по-доброму. Я теперь за вас молиться стану, чтоб счастливы были и ты, и она. Как ее имечко-то?
– Мария, – сказал я, немного помедлив.
– Вот за Константина да Марью и стану богу поклоны бить. Сказывают, от христовых невест просьбишки прямиком господу в уши летят – авось и мою услышит о счастьице вашем. Вишь как ладно – ты мне, выходит, и с этим подсобил, а то я раньше и не знала, за кого молиться.
– За себя, – тихо произнес я.
– Ты еще скажи – за него, – слабо улыбнулась она. – Себя мне токмо отпевать осталось, а это негоже – другие для такого сыщутся. Нет уж, я за вас. Ну и ты, коль вспомянешь ненароком, поставь свечу святым угодникам. Токмо молись не за инокиню Дарью – лишнее оно, а за то, чтоб они тебя во сне мне ниспослали.
– Я… заеду еще, – пообещал я. – Обязательно заеду.
– Не надо, – мотнула она головой. – Одно переживание, а проку никакого. Пусть уж разом все кончится. И провожать меня не ходи. Не хочу, чтоб ты на моем постриге был и в рясе меня зрил. Лучше такой запомни, ладно?
И ушла.
Навсегда.
Я сдержал слово. Слегка удивленному таким отсутствием контроля с моей стороны подьячему Телепню Наугольному я заявил, что царица на кресте поклялась вести себя достойно, лишь бы моя рожа не маячила перед ее глазами – уж больно обрыдла за время путешествия.