Царские врата
Шрифт:
Обе вышли на солнечную улицу. Бабенка в последний раз попыталась вернуть пакет Алене.
–Возьмите… дорогой подарок…
–Это не подарок, – серьезно сказала Алена, глаза ее смеялись, – это – гостинец.
И, приблизив голову к голове потрясенной бабенки, сказала тихо, сама удивляясь пришедшим словам:
–А если бы я – была – вашей матерью? И я сама бы вам это все привезла? Вы бы не отказались ведь, да? Мы все родные… – Она вздохнула и еще раз, вслушиваясь в свои слова, повторила: – Мы – все – родные.
Повернулась. Пошла прочь.
Быстро, быстро пошла. «Она тебя не догонит,
–Стойте! Как вас звать! Адрес, телефон оставьте!
Алена шла быстро, почти бежала.
У подъезда сидела баба Валя Егозина. У нее вечно слезились глаза. Она глядела ими, полуслепыми, на солнце. Бабе Вале Егозиной оставалось жить на свете всего ничего. Может, год, а может, месяц. «Два понедельника мне жить», – говорила соседям она и беззубо, беззвучно смеялась.
Алена остановилась перед бабой Валей. Баба Валя не видела Алену – почуяла.
–Здравствуй, Аленушка, солнышко! А я вот, видишь, матушка, еще живая! Зажилась на свете… да все не прибирает Господь.
–Погоди еще, баба Валя, успеется. Давай тебе капелек глазных куплю в аптеке? Я мигом!
Она бежала до аптеки бегом и из аптеки – бегом. В кулаке зажат пузырек.
Запрокинула старухе голову, осторожно закапывала – в каждый глаз, как велено было аптекарем – по две капли. Старуха блаженно, как кот, жмурилась.
–Вот и славно… вот хорошо…
–А-а-а-ах! – Баба Валя поморгала, утерла нос ладонью. – Эка хорошо-то! Будто бы табака нанюхалась… Нюхала я раньше, с дедом моим, когда дед был еще жив… Болгарский нюхали, сладенький… Экие капли-то отличные! Я как прозрела…
Старуха часто-часто заморгала.
–Ах, Аленушка! Да ты же солнышко…
–Хорошие капли? Вот и капайте. – Сунула пузырек в сухонький кулачок старухи.
–Да ты стой! Экая! Погодь… А сколь я тебе должна-то?
Алена обернулась на пороге.
–Нисколько.
Потянула тяжелую дверь на себя.
Иван вечером с работы пришел. В лицо матери поглядел – и не узнал ее.
–Мать, что такая счастливая? – спросил, сбрасывая башмаки грязные. – Ты часом не влюбилась, мама, а?
Алена смутилась, откинула со лба седеющие пряди.
–Нет. Не влюбилась, сынок. Вернее, влюбилась.
–Как это понимать? Шутишь со мной, да?
–Не шучу. Я влюбилась в людей.
Иван непонимающе глянул. Лицо совсем детское стало.
–В людей? В каких еще людей?
Он заглянул еще раз в ее лицо.
–А-а. В людей, ну да. Я тебя, мам, такой никогда не видел.
–Еще увидишь. Ты теперь такой меня будешь видеть всегда.
–Ну это здорово. Мам, у нас есть поесть?
Обнял ее, зарылся носом ей в волосы.
–Мамка моя, у тебя волосеночки совсем поседели.
–Зато у тебя – темная ночь.
Алена потрепала сына за волосы. Он сейчас коротко стригся.
Пока Иван ел, Алена сидела и смотрела на него. Гляди, пока не наглядишься. Может, наглядеться не успеешь.
Вот оно. Она поняла. Успеть. Надо успеть.
«Времени мало, надо успеть. Времени очень мало».
Алена обихаживала в своем доме, во втором подъезде – стариков Алексея Варламова и Анну
Они называли ее – «милая», «родная». Они радовались ей, как дети, ее старики.
Умерла и баба Валя Егозина. Алена была рядом. «Доченька, не вызывай никакую «Скорую»!.. Толку от нее как от козла молока… Я – с тобой хочу… вместе… вот так… Держи меня за руку, крепко держи… вроде как ведешь меня… и ты – так – меня проводишь туда…»
Баба Валя сильнее сжала ее руку, и Алена вспомнила, как умирала бабка Наталья. «Человек не должен уходить один. Человек рождается одиноким и умирает одиноким; никто за ним вслед, вместе с ним, не пойдет; но рядом, когда уходит, должна быть живая душа».
Она держала за руку бабу Валю до тех пор, пока она не перестала дышать.
«Мать. Я – мать. Мать не только моему сыну. Я просто мать, я мать всех живых и живущих. А может, всех рожденных и нерожденных. А может, и всех мертвых, не знаю. Такое чувство как любовь. С ним не сделаешь ничего».
Она узнала адрес ближайшего детского дома и пошла туда. Когда дети облепили ее и завопили: «Мама! Мама! Мама пришла!» – перед Аленой стены закачались. Она спросила у начальницы: можно я буду заниматься с детьми? Начальница сухо ответила: ставок нет, на работу не возьмем. Алена весело выдохнула: «Да я без денег!» Начальница повысила голос: «Да вы в своем ли уме!» Алена молчала. «У вас ребенок, что ли, умер?» – понизив голос, спросила начальница, и Алена сухо ответила: «Да, умер. Убили». Начальница сочувственно поцокала языком: ай-яй, жалость какая. На ее лице при этом никакой жалости не написалось.
Она разрешила Алене приходить к детям.
И Алена стала приходить.
Дети восторженными воплями встречали ее, толпились вокруг, тормошили ее, и она сама их тормошила, притискивала к себе, целуя поочередно всех в макушки, – и такие тепленькие были у них макушки, вкусно пахли, как свежий хлеб, у кого какие: гладенькие, вихрастые, мелкокудрявые, как шерсть баранчика молодого, кудлатые, нерасчесанные, – и она садилась на ковер, среди детей, и просила расческу, и ей приносили гребень; и она расчесывала лохмы и космы, старательно чесала, – и вдруг, внезапно, ей виделась свалявшаяся овечья шерсть в дальнем, давнем сарае, эта кошма, слышался запах овечий, влажно-шерстяной, – и она снова погружала гребешок в нежные, как паутинки, детские волосы.