Царские врата

Трапезников Александр

Борис Львович явился с букетом роз и коробкой торта. Если он и нервничал, то искусно скрывал это, стараясь выглядеть непринужденно. Улыбаясь, заглянул Жене в глаза, крепко пожал мою руку.

Сказал что-то насчет погоды. И затих, промокнув белоснежным платком лоб. Сестра молчала, я тоже. Инициативу взял в свои руки Михаил.

— Куда цветы-то поставить? — спросил он.

— Куда хочешь, — ответила Жена.

Заболотный сунул розы в пустой кофейник, наполнил его водой. Затем стал резать торт.

— Чай, чай давай, — обратился он ко мне. —

Заваривай по-новому. А ты, Боря, не стой, как чучело, садись куда-нибудь. Да поближе к Жене, не чужие все ж.

— Ты чего тут раскомандовался? — сказала сестра. — Впрочем, присаживайтесь, Борис Львович. Вам угодно было меня видеть? Зачем? Я была уверена, что мы уже давно все решили. И ваша странная настойчивость вызывает у меня неподдельное удивление. Извольте объяснить цель вашего визита.

— Объяснит он, объяснит, — ответил за Бориса Львовича Михаил. — Дай ты человеку отдышаться. Немного прийти в себя. На нем лица нет.

— Есть на нем лицо. И даже не одно, а несколько, — заметила сестра.

— Ну, зачем ты так, Женя? — негромко произнес Борис Львович. Он почему-то как-то оробел — так мне показалось. Я ему искренно посочувствовал, зная умение сестры подавлять и додавливать. А тут был какой-то особый случай. Сестра выглядела, как амазонка перед боем, того и гляди начнет пускать стрелы. Мало не покажется.

— А папа в больнице, — зачем-то сказал я. Борис Львович встрепенулся, торопливо заговорил:

— Да, да, я вот хотел узнать о нем, собственно, и пришел… Как он, что? Неужели все так плохо, как мне говорили? Может быть, врачей новых… лекарств?

— Ничего не надо, — отрезала Женя. — Болезнь Альцгеймера.

— У президента США Рейгана было то же самое, — вставил Миша. — Ты что-нибудь об этом слышал, Борис Львович? Скверная штука. Лучше ешь торт. Коля, где чай?

— Заваривается, — ответил я. — Рейгана бог наказал, а отца за что?

— Да, да, как все это неприятно, — пробормотал Борис Львович, комкая в руке салфетку. Искоса он все время поглядывал на Женю, а та смотрела прямо, открыто, гордо. И я подумал: неужели в ней нет ни капельки снисхождения, жалости? В чем бы ни была причина их размолвки, но Борис Львович уже с лихвой заплатил. Он прошел испытание временем, он до сих пор тянется к ней, ищет в ней какую то опору. И если это не любовь, то что же? Или я ничего не понимаю, или у сестры есть веские основания вести себя именно так, как она себя и ведет.

— Так, так, так, — продолжал бормотать Борис Львович. — Выходит, вот как? Да. Досадно, досадно.

К кому относилось это его «досадно»? Скорее всего, к себе. Наверное, он уже сожалел о том, что пришел сюда. А чего он ждал? Что Женя встретит его с распростертыми объятиями? Но всех козырей Борис Львович еще не выложил, это я чувствовал очень хорошо.

— Ты ведь знаком с Павлом Слепцовым? — спросил вдруг Михаил. — Завтра приезжает. Коля вон ждет не дождется.

— Да, кажется, мы виделись, — рассеяно отозвался Борис Львович. — Достойный, вполне достойный человек. И… ведь он, вроде бы, постриг принял?

— Нет, — отрезал я. — Но не сомневаюсь, что рано или поздно это произойдет. Все пути у него ведут именно к монашеству. У него, если хотите, это на лбу написано, аршинными буквами.

— Николай считает, что Павел — это со временем будущий Патриарх России, — фыркнул Заболотный.

— Да! И считаю, — воскликнул я. — Я с первой нашей встречи это понял. А потом у меня сон был, видение. Будто это Никон был в патриарших ризах, но лицо — Павла. Ведь Никон тоже был из простых, из деревенских? И Павел. И сила веры у них одна, и жажда к истине.

— Ну-у… — протянул Миша. — Будет Павел Патриархом, так начудит, как твой Никон. Век в себя приходить будем.

— Ничего, полезно, — сказал я. — А то слишком много ереси в наших церквях завелось. Хорошая метла требуется.

— А ты к нему в келейники метишь? — ехидно спросил Миша.

— Я за ним куда угодно пойду, — ответил я. — Ты, я вижу, все улыбаешься, а нам таких людей, как Павел, отчаянно не хватает. Россия без них тонет. Пузыри пускает, потому что они — соль земли. Нестяжатели. Камни, которые во главу угла ставят.

— Ой-ой-ой! — нарочито простонал Миша. — А мы-то кто? Я, например?

И Женя, и Борис Львович во время нашего разговора молчали.

— Ты — попутчик, — ответил я. — Идешь, идешь по дороге, а потом свернешь в сторону.

— Так если поводыри слепые, что ж не свернуть? Или за всеми — в пропасть? За Павлом твоим? А ну как он сам в ереси? Вот еще поглядим, с чем он к нам завтра заявится. С какой своей спасительной идеей.

— Поглядим, поглядим. Только тебе нечего смеяться. Не помнишь разве: спасайся сам и вокруг тебя спасутся тысячи. Может быть, этим-то Павел и силен?

— Ну-у, куда хватил! — Миша даже развел руками. — Праведника из него сделал. Так я тебе докажу…

— Хватит! — вмешалась вдруг Женя. — Устроили тут диспут. Может быть, мы все-таки выслушаем Бориса Львовича? Ему, думаю, есть что сказать.

— Да-да! — поспешно отозвался тот. — Сейчас скажу.

Я начал разливать чай по чашкам. Миша вновь принялся за торт.

— А нельзя ли нам остаться наедине? — робко спросил Борис Львович.

— Нет уж, говори при своем после, — усмехнулась Евгения. — Да и Коля не помеха. Он еще маленький.

Меня несколько покоробили ее слова, но я пропустил их мимо ушей. Борис Львович махнул рукой и словно бросился головой в воду:

— Ладно! Секрета большого нет. Я хочу, чтобы ты вернулась ко мне. Я многое за это время пересмотрел, передумал. Переоценил. Скажу, что мне было тяжко — все равно не поверишь. Но это правда, я действительно очень сильно переживал нашу… размолвку. Не надо было разводиться, теперь я это понимаю. Потому что ты все время, все эти годы была вот здесь, — он приложил ладонь к груди, и в этом театральном жесте было что-то фальшивое. Я заметил, что даже Миша ухмыльнулся. Но Борис Львович продолжал: