Целитель, или Любовь с первого вдоха
Шрифт:
— Ты боишься этого? — шепотом, чтобы не испугать в который раз.
Она то ли кивает, то ли мотает головой, глаза жмурит, выдавливая слезы. Не смотрит на меня, словно боится потерять контроль, если столкнется с моим взглядом.
— Пожалуйста, Давид, я не могу… Отпусти. Прошу тебя…
— Ты успокоилась? — приподнимаю пальцами ее подбородок, она все еще не смотрит, смыкает глаза, ресницы слиплись, упали тенью на щеки. Я жажду снова ее губ, но на каком-то невыносимом усилии получается запретить прикосновение. Она не должна меня бояться, иначе ничего не получится.
Да врет она про мужа — никого у нее нет. Такой голод не возникает на ровном месте. Здесь что-то другое мешает, а что это — я обязательно узнаю.
Ласточка кивает и, мягко перехватив мои запястья, пытается освободиться, но я задерживаю ее.
— Я найду в себе силы отступить, если ты скажешь правду.
— Никакой правды не будет, — она все еще дрожит, но в голосе слышится ледяной холод. — Мы друг другу чужие люди. Убери руки.
Не шевелится, смотрит прямо, сокрушая меня резкими фразами. Я, человек способный в любой ситуации найти иронию, не нахожу слов, не нахожу в себе силы улыбаться или стебаться. Над собой разве что.
Мягко отстраняюсь, встаю и подаю ей руку. Арина стискивает зубы и, опираясь на стол, сама поднимается, держится на расстоянии. Украдкой, отвернувшись, вытирает слезы с раскрасневшихся щек и снова берет в руки ватку, из аптечки достает другую баночку.
— Придется спиртом обработать, — строго оповещает. Почти как я, когда нужно пациенту сделать больно. Но Арина удивляет. Снова. — Потерпишь? — и поднимает на меня взгляд, полный горячих, буквально кипящих, слез. Но они не срываются и не сползают по щекам, застывают по краям радужек, как серебро.
Без слов опускаюсь на кровать, кожу щиплет от движения, это немного отвлекает от похотливых мыслей. Я невольно слежу за девушкой и замечаю ее долгий взгляд на мою спину, оценивающий, скользящий по мускулам, изучающий, и блеск на губах. Юркий язычок неосознанно смачивает их, а девушка судорожно сглатывает и снова уводит взгляд вниз. Стыдливо прячется от своих желаний, но я все для себя понимаю. Она боится чего-то, но заинтересована и заинтригована. Нужно терпение. Ха, которого у меня нет и никогда не было, но придется вспомнить молодость, потому что я не намерен отступать. Или хотя бы докопаюсь до правды — слишком уж интересна ее таинственная личность.
— Ты не можешь больше приходить, — прикладывая к моей спине ватку, тихо говорит Арина.
Шикнув в сторону неразборчивым матом, все-таки прикусываю руку, на которую положил голову, но не от боли, а ярости. На себя зол, потому что мне нужно физическое терпение, а его нет. Кровь бурлит, наливает вены, заставляет сильнее вдавливать себя в кровать. Кошмар, никогда еще не прятал свое возбуждение от женщин, но сейчас придется, если не хочу оказаться за дверью, а хоть на миллиметр приблизиться к цели.
Девушка не щадит меня. Щедро обмазывает ранки спиртом, шепчет что-то вроде «негодник, надо же как накинулся», но я уплываю в темноту своих желаний быстрее, чем могу соображать. Даже эти, казалось бы, невинные прикосновения выматывают меня до знакомой ноющей боли между ног. Грызу руку, жмурюсь и для проформы изредка выпускаю шипение, мол, мне жутко больно. Больно, но не на спине, а с другой стороны. Пиздец просто, во влип.
Если повернусь, Арина меня точно выгонит и больше не позволит прийти. Я это чувствую задницей, на которую так неосторожно оперлась рука девушки. Мама мия, какая же она горячая.
— Ты понимаешь, о чем я говорю? — наклеивает на ранки пластырь и быстро отходит от кровати. Словно боится, меня или себя, словно бежит, как от раскаленной печи, от нашей животной тяги.
Молчу и разглядываю запястье, которое до глубоких отметин прикусил. О, накрыло прилично, я так быстро сорвусь, если что-то не предпринять. Тут уже никакая докторская диссертация не поможет… только в горизонталь перейти.
— Нет, — повернув голову, окидываю девушку у окна прищуром. — Не понимаю. Ты ведь сама пылаешь. Я не слепой и не идиот.
— Ты… — выдыхает и гордо отворачивается, стянув руки на груди. Закрылась от меня наглухо. В ее тембре есть что-то до боли неуловимо знакомое, но я в таком состоянии, что вряд ли родного отца узнал бы. — Уходи, прошу. Жить будешь, царапины не глубокие.
— Да плевать на царапины! — поднимаюсь, Арина вдруг испуганно шарахается к шкафу, ладони прижимает к двери и смотрит на меня затравленно, словно готова отбиваться до крови, если посмею дернуться. Думает, что нападать стану и силой брать? В серых глазах прячется настоящий ужас, губы сомкнуты в кривую бледную линию. — Ты чего, Ласточка? — осторожно ступаю ближе, она впечатывается в шкаф спиной, наверху что-то звякает, что привлекает внимание нас обоих. Но я отмираю быстрее и оказываюсь вплотную к девушке. Нависаю и нарочно оставляю небольшое пространство.
Для выдоха. Для вдоха.
— Давид, я… умоляю, уйди, — но эти слова, хриплые, с придыханием, льются нежной рекой по моим венам, прибавляя давления в паху. Она бежит от своих желаний — это очевидно.
— Арин, ты можешь обманывать себя, соседа… даже воображаемого мужа, — усмехаюсь, нарочно не свожу глаз с ее искусанных губ, жду, когда она распахнет их, и кончик языка скользнет по коже. Соблазнительно так, до умопомрачения. — Но меня не проведешь. С тобой что-то не так. Со мной не так. С нами!
— Это ничего не значит, — ладони преграждают путь, обжигают, заставляя меня гореть живьем в личном пламени.
— Для меня… — еще ближе, еще плотнее, — значит.
— Услышь меня, Аверин! — не говорит, шевелит губами. — Я не твоя женщина.
— Чья тогда? Покажи мне этого мудилу, что тебя… так зашугал. Что бросил одну с детьми. Что оставил без гроша в этой задрипанной квартире.
— Не. Твое. Дело. Отойди, — толкается бессмысленно, — или я закричу.
— И? — наклоняюсь. — Кто придет на помощь? Давай же, кричи. Мне даже интересно на это посмотреть, Ласточка.