Целитель, или Любовь с первого вдоха
Шрифт:
Только непонимающие слезы на глазах дочери, почему мы вернулись в старую квартиру, и заставляют меня очнуться, но изменить что-то я не в силах.
Давид не задерживается. Оставляет пакеты в коридоре, обнимает деток и, не прощаясь со мной, уходит.
Сначала я стою неподвижно, тупо глядя на входную дверь, а после колени ломаются, обрушивая на меня такой поток горечи, что приходится спрятаться в ванной и давиться своей болью, пока не станет тошно.
— Мам… — хлопает по двери Миша. — Там кто-то пришел.
— Я сейчас, — стирая слезы, выбираюсь в коридор. — Спроси, кто.
У Миши испуганные глаза и бледный вид.
— Он сказал, что наш папа…
— Что?
Глава 27
Ласточка. Наши дни
Когда я выхожу в коридор, Мишка его уже впустил. Юла стоит в проеме комнаты и настороженно смотрит на Сергея.
— Ну, привет, женушка, — усмехается Житний, распахивая объятия, будто я сейчас, как примерная дура, брошусь к нему. — Из-за меня ревешь? Не реви, вернулся я.
— Я. Тебе. Не жена, — бросаю тихо и Мише показываю взглядом, чтобы забрал сестру и сидели в комнате тихо.
— Жена-жена, дорогая, — он стягивает щегольские перчатки, расстегивает ворот дорогой дубленки и достает из кармана мои утерянные когда-то документы. — Убедись, — и бросает паспорт мне под ноги.
Унизительно, но я приседаю, чтобы раскрыть страницу и увидеть штамп.
— Не было этого!
— Может, и не было, но кто проверять станет? — он выгибает бровь. Подстригся, похож на модель с обложки да только во взгляде все то же коварство.
— И что тебе нужно? Ты же понимаешь, что не имеешь на меня никакого права…
— Имею, — смеется, — Ласточка… — гнило так произносит, что меня аж пробирает. — Съемочки нужные насобирал, большего и не нужно, чтобы держать тебя на крючке. Дернись, и детей никогда больше не увидишь. Они на мне записаны, и никакие тесты не докажут, что малец не мой сын, поверь…
Сотрясает от ужаса. Из одной ловушки в другую. За что?
— Что ты хочешь?
— Для начала… — подкрадывается, я пячусь в сторону кухни, но не успеваю. Крупная ладонь впечатывается в щеку, откидывая меня к двери ванной. — Пошла вперед…
— Сергей… — я помню, что умолять нет смысла. Однажды так уже было. После той ночи боли и родилась Юля.
— Признавайся, сука, ждала меня?
Я мотаю головой и шепчу:
— Опомнись, здесь дети… — на зубах катается железистый вкус, губа разбита, а кожа лица горит огнем.
— Мои дети, — ехидно скалится. — Они поймут. Папа просто соскучился за своей бабой.
— Отойди от нее! — сын появляется за спиной Житнего, вооруженный шваброй.
— О, против отца выступаешь? — Сергей медленно поворачивается.
— Ты мне не отец.
— Неблагодарный, — бывший замахивается и откидывает сына в угол кухни. — Ладно. Живи. Но еще раз рот раскроешь — не поздоровится. Понял?
Я бросаюсь к Мише, прячу его за собой.
— Что тебе нужно?
Он окидывает меня холодным прищуром, будто содрать кожу собрался.
— Собирайся. Проедемся, — бросает через плечо и уходит в ванную вымыть руки. — Найди что-то приличное, — возвращается быстро, я не успеваю и опомниться. Я думала, что никогда его не увижу, надеялась, верила. — И не вздумай меня позорить на людях. Кривое слово только скажи, детей не увидишь больше. Понятно объясняюсь?
Прижав дрожащего сына к плечу, киваю. Юляшка не показывается, я молюсь. чтобы и дальше пряталась в комнате.
— У тебя минут пять на сборы. Я жду в машине.
Житний выходит. Его каблуки стучат по паркету, размазывают по чистому полу грязь.
— Топор, следи за мальцами, — летит приказ, — чтобы не влезли никуда. И никого в дом не пускать, пока не вернусь.
— Сделаем, босс, — насмешливо отвечает грубый мужской голос.
Мы выезжаем с парковки, а я будто попадаю в воронку прошлого. Все повторяется. Снова и снова. Предательство. Уговоры Житнего уехать, спрятаться, а после жить с ним, мол, чувства утихнут, все получится. Я, дура, верила. Слепо так. Да потому что надежда, что в людях еще осталось что-то светлое — не покидает меня.
Когда мы приезжаем на место, у меня на мгновение темнеет в глазах. Дом отца.
Такой же огромный, светлый и… чужой.
— Зачем мы здесь?
— Сейчас все увидишь, дорогая женушка.
— Я тебе не…
— Рот. Закрой, — холодно, без эмоций, но меня пробирает жутким страхом. — Или не доживешь до самого интересного.
— И что ты сделаешь? — бросаю, а сама пытаюсь в голове найти выход. Да и не понимаю, что ему нужно.
— Терпение… — выходит из машины, оставляя меня на несколько мгновений в тишине, обходит авто спереди и распахивает дверь. — Папочка ждет тебя, — и протягивает мне ладонь.
Коридор, где я когда-то шлепала босиком, ковер в гостиной все тот же, что купила мама в Греции, и картины, что отец собирал — все с водопадами. Любил он падающую воду.
И его кабинет. В глубине дома, в самом, как мне в детстве казалось, темном месте.
Отец сидит в кресле, привычно за своим столом. Седой, худой, изможденный. В локте торчит капельница, рядом стойка, и капельки лекарства стекают по прозрачным трубкам. Медсестричка, молодая и худенькая, увидев нас, быстро убирается прочь, а отец переводит пустой взгляд на меня.
И он на миг оживает. Чтобы тут же погаснуть.
Он задыхается, пытается что-то сказать, беспомощно царапает столешницу сухими пальцами.
Я неловко стою напротив, заломив руки. Сергей остается где-то позади.
— Папа…
— Не держи зла, дочка, — шевелит беззвучно губами тот, от которого пряталась и всю жизнь боялась. — Я тебя… — вдыхает на остатке сил, — всегда ценил.
Его смерть подкашивает ноги, я хочу броситься к нему, помочь, но Житний вдруг оттягивает меня.
— Э, нет, он мне живым сто лет нужен. Стоять.