Целитель
Шрифт:
12
В соответствии с заранее тщательно разработанным планом Керстен должен был в первые четыре месяца 1940 года лечить своих немецких больных в Берлине, а потом уехать в Гаагу, где у него на следующий период уже тоже были расписаны все приемы день за днем, час за часом.
До конца апреля Керстен лечил Гиммлера и беседовал с ним каждое утро.
Рейхсфюрер был в полном восторге от взаимопонимания, установившегося
Первого мая Керстен должен был начать лечить своих больных в Гааге. Двадцать седьмого апреля он отнес свой паспорт Гиммлеру, чтобы побыстрее получить выездную визу (рейхсфюрер сам предложил Керстену этот способ). Гиммлер обещал, что отдаст все распоряжения, чтобы путешествие Керстена было как можно более легким и необременительным. Напоследок он сказал:
— Вы можете спокойно провести последние дни апреля в поместье. Все будет сделано.
На следующий день в просторном кабинете Керстена, устроенном им в своем загородном доме, раздался телефонный звонок. Это был Гиммлер.
«Ему внезапно стало плохо?» — подумал доктор, пока ждал соединения.
Но в голосе Гиммлера, который доктор теперь знал очень хорошо, не было никаких признаков боли и страдания. Напротив, он был бодр и даже весел.
— Мой дорогой доктор, — сказал Гиммлер, — должен вас предупредить, что сейчас я никак не могу получить для вас выездную визу.
Керстен издал легкий возглас удивления, но Гиммлер продолжил, не дав ему сказать ни слова:
— Полиция очень занята. Спокойно ждите в Хартцвальде.
— Ну как же так, рейхсфюрер. — Керстен не мог поверить тому, что только что услышал. — Как это возможно, чтобы вы не могли получить визу, даже если полиция слишком занята, даже если она перегружена? Первого мая, через два дня, мне совершенно необходимо быть в Гааге, у меня там назначен прием десяти пациентам.
— Я сожалею, но ничего не могу сделать для вашего выезда из Германии, — отозвался Гиммлер.
Его голос был все так же весел и дружелюбен, но Керстен почувствовал, что это решение не подлежит обсуждению.
— Но почему? — все же вскричал он.
— Не задавайте вопросов. Это невозможно, вот и все, — сказал Гиммлер.
— Очень хорошо, — вздохнул Керстен. — В таком случае я обращусь за визой в представительство Финляндии.
В трубке на том конце провода раздался взрыв хохота, затем голос Гиммлера, которого это явно забавляло:
— Уверяю вас, дорогой господин Керстен, что, раз я ничего не могу сделать, никакое представительство не поможет.
Голос на том конце провода стал серьезнее:
— Прошу вас — нет, я требую, чтобы вы всю следующую неделю оставались в поместье и никуда оттуда не выезжали.
В начале разговора Керстен был изумлен, затем раздражен, но после этих слов он сильно встревожился. В то же время он не мог отогнать от себя мысль: «Если бы я его не привел в хорошую форму, он бы со мной в таком тоне не разговаривал».
Последовало короткое молчание, Керстен спросил:
— Что же, теперь я интернирован?
— Понимайте как хотите, — последовал ответ.
Вдруг Керстен опять услышал смех рейхсфюрера.
— Но будьте уверены, из-за вас Финляндия нам войну объявлять не будет!
Разговор резко прервался, Гиммлер бросил трубку.
Через несколько минут вся связь между Хартцвальде и внешним миром прекратилась.
Двенадцать дней прошло в нетерпении, беспокойстве и гневе, прежде чем в доме Керстена опять зазвонил телефон. Это было очень рано утром 10 мая. Звонили из штаб-квартиры СС и от имени рейхсфюрера просили доктора немедленно приехать в Берлин для встречи с ним.
Чувство ярости Керстену было почти не знакомо. Тем не менее, когда доктор предстал перед Гиммлером, и лицо, и все его массивное тело излучали именно ярость. Его пациент, дружески улыбаясь, этого даже не заметил и поприветствовал его следующим образом:
— Простите меня, дорогой господин Керстен, если я затруднил вам жизнь, но слушали ли вы радио сегодня утром?
— Нет, — процедил Керстен сквозь стиснутые зубы.
— Что? — удивился Гиммлер. — Вы и правда не знаете, что произошло?
— Нет, — ответил Керстен.
И тут Гиммлер радостно закричал — и выражение его лица было таким, как будто он сообщает своему другу лучшую в мире новость.
— Наши войска вошли в Голландию! Они освободят нашу братскую страну, чисто германскую страну, от еврейских капиталистов, которые ее поработили[23].
Во время своего вынужденного пребывания в имении у Керстена было много времени, чтобы размышлять о том, что его тревожит. Но то, что он услышал, превзошло самые дурные ожидания.
Голландия… Голландцы… Страна и народ, которые он так любил! Эта мирная земля, эти мужчины и женщины, такие добродушные… Теперь предательски атакованы грубой силой.
СС уже там, гестапо скоро за ними последует, а их начальник смеялся, демонстрируя монгольские скулы.
— В таком случае здесь мне делать нечего. Я уезжаю в Финляндию, — сказал Керстен.
Он больше не владел собой. Ему, обычно такому осторожному, такому невозмутимому и благодушному, в этот момент было совершенно все равно, разозлят ли его слова Гиммлера. Он даже почти этого хотел.