Целитель
Шрифт:
Гиммлер улыбнулся:
— Мой дорогой Керстен, вы слишком человечны, слишком гуманны. Это война на уничтожение, здесь все средства хороши. Почему эти люди захотели сражаться против нас? Они должны были быть на нашей стороне.
Под руками доктора Гиммлер пришел в блаженное состояние. Он закрыл глаза и погрузился в полудрему.
Керстен еще раз попытался заставить Гиммлера проявить великодушие. Он направил все свои усилия на Францию — для Гиммлера она была основной целью. Доктор полагал, что если рейхсфюрер перестанет морить голодом эту страну, то двух других — Голландии и Бельгии — это тоже коснется, так сказать, автоматически.
Каждое
— Крестьяне всегда выживут. Вот что нам нужно — чтобы Франция превратилась в чисто сельскохозяйственную страну, дойную корову рейха. А горожане — рабочие, интеллектуалы — должны погибнуть. Миллионов двенадцать, мы посчитали.
Еще он говорил:
— Я уверен в результате. Если французы не захотят брать бумажные деньги за продукты, мы дадим посредникам достаточно серебра, которое соберем по всей Европе. Если серебра будет недостаточно — дадим золото. А против золота французы точно не устоят.
Гиммлер закончил:
— В итоге Германия будет ни при чем. Смерть миллионов французов будет на совести жуликов с черного рынка, то есть чистокровных французов. А у нас будут чистые руки.
Керстен уехал в Хартцвальде, так и не добившись хоть небольшого смягчения этой преступной идеи, по исполнении которой нельзя будет обнаружить виновника. Перед самым отъездом он узнал от Брандта о крайне тревожном положении вещей с продовольствием во Франции. В немецкие банки потоком шли контрибуции из завоеванных стран. Спекулянты с черного рынка, вооруженные бесконечными немецкими деньгами, как пиявки, высасывали жизненно необходимые нации ресурсы. С продуктами становилось все хуже и хуже, люди впали в уныние, туберкулез прогрессировал с ужасающей быстротой.
Доктора не покидала мысль о недоедающих детях, которым отмеряли скудные порции дрянного хлеба, в то время как его сыновьям ставили на стол самые свежие яйца, самое лучшее мясо и самое жирное молоко. Пока Ирмгард, благодаря незаконному убою скота, практиковавшемуся в поместье, закармливала его нежнейшей птицей, телятиной и самой жирной свининой, перед его глазами вставали тысячи и тысячи голодающих мужчин и женщин.
6
После праздников, в начале 1943 года, Керстену наконец представилась возможность, которой он так жадно ждал. В первые дни февраля Гиммлер срочно вызвал доктора к себе в штаб-квартиру в Восточной Пруссии.
Керстен обнаружил Гиммлера в состоянии острого приступа и глубокой депрессии. На этот раз дело было не только в физических страданиях. К ним добавились еще и смутная тревожность, печаль и уныние, усиленные — что было очень странно для рейхсфюрера СС — германской сентиментальностью в худшем ее проявлении.
Унылое зрелище железнодорожных путей, ледяной туман, тесное купе поезда, служившего штаб-квартирой, полное одиночество (ведь Гиммлер находился среди офицеров, каждого из которых он подозревал в предательстве) — вот что породило эту вялость и апатию. К этому надо было добавить и катастрофу, разразившуюся под Сталинградом, и высадку союзников на Сицилии. Становилось все яснее, какая судьба ждет Третий рейх и его верхушку.
Все это сделало Гиммлера уязвимым, как юный Вертер[46], и могло заставить его прислушаться к словам друга.
Керстен очень хорошо знал характер своего пациента и сразу почувствовал его внутренний настрой. После того как болевой приступ был снят, он уселся у его изголовья и заговорил с ним самым ласковым, самым задумчивым и романтическим тоном:
— Вы никогда не задумывались, рейхсфюрер, как должно быть больно французской матери видеть страдания своего ребенка, которого мучают спазмы в животе, а ей нечем его накормить? Возможно, вы не знаете, но голодные спазмы имеют одинаковую симпатическую природу с вашими. И у этих бедняг нет никого, кто мог бы их вылечить. Подумайте о том, что я делаю для вас, и станьте, в свою очередь, доктором Керстеном для несчастных французов. И через тысячу лет история еще будет говорить о рейхсфюрере Генрихе Гиммлере и воспевать великодушие великого германского вождя.
В том состоянии духа и нервной системы, в котором находился Гиммлер, каждое слово этой назидательной проповеди волновало и трогало две главные струны его души — сентиментальность и тщеславие. Ему стало грустно. Он сжалился над людьми. Он был так растроган сознанием своей собственной доброты, что разразился обильными слезами, от этого ему стало лучше.
— Мой дорогой, мой добрый доктор Керстен, мой чудодейственный Будда, вы, конечно, правы! Я поговорю с фюрером и сделаю все возможное, чтобы его убедить.
Гиммлер сдержал слово. Во время своей ежедневной встречи с Гитлером он сказал ему, что если продолжать морить французов голодом, то в Сопротивлении народу станет еще больше, а вермахту от этого будет только хуже. У Гитлера не было никаких причин подозревать, что на эти аргументы «верного Генриха» навел кто-то другой. Он легко дал себя убедить. И от имени самого фюрера Гиммлер приказал не только своим службам во Франции, находившимся под его личным командованием, но и оккупационным войскам прекратить закупки продовольствия на черном рынке.
Эти меры, как и предвидел Керстен, распространились на Голландию и Бельгию без всякого его участия.
7
В последовавшие за этим три месяца в жизни Керстена ничего особенного не происходило. Рабочую неделю он проводил в Берлине, на субботу и воскресенье ездил в Хартцвальде. Каждое утро он лечил Гиммлера, если тот находился в столице, а если случались внезапные приступы, то ездил к нему в одну из его многочисленных штаб-квартир. Короче говоря, все шло своим чередом. Но в этой обыденности были моменты, зафиксированные в рассеянных по страницам дневника Керстена заметках, про которые он теперь уже точно не помнит — в то время такие вещи были обычным делом, — при каких обстоятельствах и ценой каких усилий происходило то, что там было описано.
Заметки такого рода:
«Сегодня получил помилование для сорока двух голландцев, приговоренных к смерти».
«Сегодня был удачный день. Получилось спасти четырнадцать голландцев, приговоренных к смерти. Гиммлеру было совсем плохо, он был очень слаб. Он был готов согласиться на все, о чем я его попрошу».
«Вчера получилось вытащить из концлагеря троих эстонцев, двоих латышей, шестерых голландцев и одного бельгийца»[47].
Так протекала жизнь доктора до начала мая. Тем временем его жена родила третьего сына. По этому случаю он провел в Хартцвальде две счастливые недели.