Целитель
Шрифт:
Сам он все время боялся покушений и налетов русских партизан, так что передвигался только в сопровождении многочисленной вооруженной до зубов охраны.
В обстановке, настолько отличавшейся от той, что была в Хартцвальде, воспоминание о свидетелях Иеговы даже и близко не могло прийти в голову Гиммлеру. Наконец доктор смог заговорить о том, что так долго откладывал.
— Правда ли, — однажды вечером спросил он, — что в концлагерях систематически пытают до смерти? До сих пор я не хотел с вами говорить на эту тему. Но в Берлине перед нашим отъездом мне стали известны такие вещи, что я просто вынужден спросить
Гиммлер расхохотался от души. Во всяком случае, выглядело это так.
— Ну-ну, дорогой господин Керстен, вот и вы подпали под влияние пропаганды союзников. Но это часть войны, которую они ведут против нас, — ложные слухи.
— Речь не идет о пропаганде союзников или чьей-то другой, — медленно произнес доктор. — Факты, о которых я хотел с вами поговорить, получены из очень серьезного источника.
— Из какого источника? — оживился Гиммлер.
Керстен рассказал ему правдоподобную историю, которую он заранее детально продумал, чтобы отвести любые подозрения от свидетелей Иеговы.
— Я встретил в финском посольстве в Берлине двух швейцарских журналистов, направлявшихся в Швецию…
— И что? — спросил Гиммлер.
Тут Керстен решил рискнуть. В столовой рейхсфюрера он слышал, что охранники СС в лагерях получили приказ фотографировать и снимать на кинопленку все пытки, которыми занимались тамошние палачи. Он и поверить не мог, что можно было пойти на столь безумные и омерзительные меры. Но в этом разговоре он изобразил твердую уверенность.
— Эти журналисты, — сказал он, — рядом с каким-то лагерем купили у охранников СС фотографии пыток.
По движению, с которым Гиммлер поднялся с походной кровати, Керстен понял, что слухи, в которые он отказывался верить, оказались правдой.
— Эти журналисты еще в Германии? — резко спросил Гиммлер.
— О нет, они сейчас в Швеции, а может быть, уже в Швейцарии.
— Не знаете ли, как я могу выкупить эти фотографии, за любую цену? — закричал Гиммлер.
— Не знаю, правда, — ответил Керстен, укоризненно покачал головой и продолжил: — Не лучше ли поговорить со мной откровенно? Вы не верите, что я заслужил хоть немного правды?
Гиммлер отвел взгляд. Было видно, что он попал в затруднительное положение.
— Вы сами видели эти фотографии? — спросил он.
Керстен не колебался ни секунды:
— Конечно.
Только тогда Гиммлер решился.
— Хорошо, — сказал он. — Я должен признать, что в лагерях происходит кое-что такое, что вы, с вашим финским менталитетом и привычками интеллектуала, приобретенными в вашей голландской демократии, не сможете понять. Вы не были в нацистской школе.
Сам того не заметив, рейхсфюрер заговорил с интонациями поднявшегося на кафедру занудного проповедника:
— Меня не удивляет, что некоторые методы кажутся вам неприемлемыми. Но справедливо то, что они вынуждают страдать предателей, врагов фюрера — чем дольше, тем лучше и как можно более жестоко. Это и законное наказание для них, и пример для других. Будущее нас оправдает.
Он заговорил громче, тоном, не допускающим возражений:
— Знаете ли вы, почему охранники СС получили приказ фотографировать пытки, все виды пыток, применяемых в лагерях? Чтобы через тысячу лет люди знали, как настоящие немцы во славу Германии победили противников германского фюрера и проклятую еврейскую расу. И будущие поколения будут восхищаться фотографиями, прославляющими времена Адольфа Гитлера, и будут ему за это благодарны — вечно.
Керстену хотелось заткнуть уши. Его тошнило. Еще никогда в нем не было так сильно ощущение, что он живет среди сумасшедших. Кровавый психопат… полубезумный фанатик — от этой пары можно было самому сойти с ума.
— Итак, — спросил он, изо всех сил стараясь успокоиться, но зная, что сейчас надавит на самое чувствительное место Гиммлера, — вот так проявляется хваленая честь ваших СС? Служить палачами?
— Это неправда, вы не должны так говорить! — заорал Гиммлер. — Мои СС — это солдаты. В лагерях служат отбросы нашей армии. Все отлично устроено.
Во время лечения Гиммлер привык говорить с Керстеном, отбросив всякую сдержанность. Сейчас к этому добавилось еще и профессиональное тщеславие, и в его голосе опять зазвучали властные и хамские нотки.
— Вот как все рассчитано, — сказал он. — Солдат или унтер-офицер СС нарушает правила: неподчинение приказам вышестоящего начальства, опоздание из увольнения, незаконное отсутствие или что-то в этом роде. Его вызывают на дисциплинарную комиссию. Там ему предлагают альтернативу: понести наказание с занесением в военный билет, что исключает любые возможности повышения, или стать лагерным охранником со всеми привилегиями и свободами в отношении заключенных. Он выбирает второе. Хорошо. Через некоторое время по его прибытии в лагерь его начальник просит — заметьте, не приказывает, а всего лишь просит — пытать, а потом убить заключенного. Обычно новоприбывший возмущается. Тогда начальник предоставляет ему выбор: вернуться в свою часть, где его накажут за нарушение дисциплины при отягчающих обстоятельствах, или выполнить задание. Обычно солдат предпочитает остаться. В первый раз, когда ему надо причинить человеку боль или убить его, он делает это скрепя сердце. Во второй раз ему уже легче. Наконец, он входит во вкус и начинает хвастаться делом своих рук. Но поскольку сейчас еще не время открывать это широкой публике, его ликвидируют и заменяют новым.
Двое собеседников надолго замолчали. Гиммлер — чтобы насладиться законной гордостью таким хитроумным методом решения проблемы, а Керстен — чтобы прийти в себя.
— Эту систему разработали вы? — спросил он.
— О нет! — воскликнул Гиммлер с горячностью, только подчеркнувшей глубочайшую уверенность. — О нет! Это сам фюрер! Его гений способен продумать все до мельчайших деталей.
— А пытки? — спросил Керстен. — Это тоже он распорядился?
Порыв негодования опять заставил худосочное тело Гиммлера подняться с походной кровати.
— Да как вы могли подумать, что я могу сделать что бы то ни было без приказа Гитлера? — закричал он. — И если самый великий ум, когда-либо живший на этой земле, приказывает мне принять такие меры, как я могу их критиковать?
Он посмотрел Керстену прямо в глаза и сказал вполголоса:
— Вы же прекрасно знаете, что я не могу никому причинить боль своими руками.
Это было правдой. И никто, кроме Керстена, не знал, насколько слабая и вялая нервная система у его пациента. Верховный властитель палачей, мастер пыточного дела, он не выносил ни чужих страданий, ни вида крови, даже капли.