Целующие солнце
Шрифт:
В начале сентября две тысячи первого, когда первые листья на деревьях уже начали покрываться предсмертной желтизной, окрашивая улицы в тоскливые тона предстоящих холодов, я продал свои первые фотографии в детский журнал. Это был один из сотен журналов, куда я разослал свои заявки с пакетом фотографий, в надежде заработать немного лишних денег и самоутвердиться. Правда, к тому моменту, когда пришел ответ, он был уже не таким долгожданным и радостным. В то время я целиком и полностью увлекся Алёнкой, а не карьерой. Жаль, что эта страсть угасла вместе с последними опавшими листьями той странной осени.
Когда мы встретились вновь, чтобы обменяться пакетами, разговор в уютном кафе возле метро затянулся на несколько часов. Оказалось, что нам обоим нравится один и тот же кофе, что мы не любим сахара, что Чак Бери намного лучше Литтл Ричарда, а Чак Паланик хоть и пишет об отвратительном, но настоящий современный гений. Оказалось, что она смотрела
Она узнала о моем увлечении фотографией и долго, с интересом, расспрашивала о цифровых фотоаппаратах, про которые слышала, но пока еще ни разу не видела. Сама Алёнка нигде не работала, а училась на переводчика, надеясь через несколько лет переехать жить в Лондон. Ей нравился дождливый английский климат, она любила серость, туманы и аристократию, она мечтала, чтобы ее любимая певица Земфира когда-нибудь написала бы песню об Англии, болела за «Арсенал», фанатела от книжек Артура Конан Дойла и тщетно пыталась привить в кругу своей семьи странное нерусское «файв о клок». Отец в пять часов обычно пил пиво с друзьями в гараже, а у матери начинались любимые телепередачи, и она категорически отказывалась менять уютное кресло перед телевизором на чай с бутербродами (правда, поданные непосредственно к креслу блюда принимала с видимым благодушием).
Затем мы вышли из кафе и гуляли под вечерним небом, не замечая жизни вокруг, поглощенные друг другом, в ярком сиянии зарождающихся отношений. Мы бродили по какому-то парку, лавочки которого были усеяны влюбленными, студентами и мамами с колясками. Мы не хотели расставаться в тот первый наш вечер, который показался волшебным нам обоим. Но, в конечном итоге, я проводил ее до дома и шел полтора часа по пустым ночным улочкам, а за спиной трепетали молоденькие, слабые крылья любви.
Аня Захарова первой заметила мое новое настроение, когда на следующее утро забежала в магазин оставить очередной тираж гей-журналов. Она заварила чаю и живо поинтересовалась насколько все серьезно и кто та счастливица, в которую я влюбился. Под напором Ани я не удержался и все рассказал. А что известно Ане, то стало немедленно известно Славику, и уже вечером он пришел в гости с пивом и расспросами.
— Такое дело надо отметить! — говорил Славик, садясь на жалобно скрипящий под его весом стул. — Любовь, она просто так не приходит! Это, брат, событие!
Мы пили до поздней ночи. Славик вспоминал, как в юном возрасте он ходил в театральный кружок, и влюбился в девочку по имени Полина. Девочка ответила взаимностью, они ходили в кружок вдвоем, он носил ее портфель и сменку, отбивался от нападок одноклассников и по ночам грезил дальнейшей счастливой жизнью. Правда, спустя полгода он заметил Полину в обществе другого мальчика, а затем она и вовсе переехала с родителями в Астрахань, разом разрушив грезы и театральную карьеру Славика — после горького разочарования в любви он забросил кружок и больше там не появлялся.
У Археолога в запасе нашлось немало воспоминаний о былой любви, которые он рассказывал неторопливо, с привычным смаком и красноречием. Любовниц у Археолога было много, потому что мужик он в свое время был видный. В каждом городе, где довелось побывать Археологу, он оставлял девушек с разбитыми сердцами. Вороша воспоминания, Археолог сначала загибал трясущиеся пальцы, потом сбивался, потом снова загибал, а под конец вспомнил, как сам однажды крепко влюбился в одну девушку из Воронежа. Под Воронежем Археолог с группой ленинградских ученых полгода искал древние захоронения. Разместили их в общежитии, подселив к студентам Археологического Воронежского Университета. Археолог делил комнату с двадцатилетней студенткой, имени которой он уже сейчас не помнил, потому что все время называл ее Котенком, за большие желтые глаза. Как это часто случается, близость их была недолгой, но бурной. Археолог в свои сорок неожиданно обнаружил, что влюбился по уши. Он намеревался писать в Москву с просьбой освободить его от занимаемой должности или перевести работать в Воронеж. Но в то же время из Афганистана дембельнулся жених Котенка Арсений, который уходил в армию худощавым интеллигентом, а вернулся прожженным воякой, с тремя ранениями, сединой на висках, пьющий водку на завтрак, словно утренний чай, и ломающий лбом кирпичи. Археолог, застигнутый Арсением в пять часов утра врасплох, на кровати вместе с Котенком, в одних трусах и без очков (они лежали на тумбочке, но о них как-то в суматохе забыли), честно пытался дать бой, но у Арсения снесло крышу. Он сломал об Археолога табуретку и выкинул его из окна — прямо сквозь стекло. После этого Арсений накинула на Котенка, ослепленный бычьим гневом, сломал ей оба запястья и хотел изнасиловать, но на благо, стены в общежитии были сделаны из ДСП, и сбежавшиеся на шум соседи кое-как скрутили дембеля и вызвали милицию. В конечном итоге, Археолога с многочисленными переломали и порезами отправили сначала в местную больницу, а потом переправили в Москву. Пока он валялся по больницам, Котенок не появилась ни разу, а когда спустя полгода приехал в Воронеж самостоятельно, то застал в общежитии в ее комнате совсем других людей, которые не знали, куда Котенок уехала и вернется ли вообще. Еще полгода Археолог потратил на поиски, но так никого и не нашел.
Закончив печальный рассказ, Археолог произнес тост за нерушимую любовь и пожелал мне счастья во всех отношениях. Мы выпили.
На следующий день я пригласил Аленку в кино. Когда мы вышли из кинотеатра, наступил вечер. Катившееся за крыши домов солнце окрасило небо в бордовые тона, а облака налились тяжестью предстоящего дождя. Я горел нестерпимым желанием взять Аленку за руку, крепко сжать ее ладонь в своей ладони. Но Аленка невозмутимо делала вид, что не замечает этого (хотя через несколько дней, когда мы лежали в большом кресле у нее дома, потные от занятия любовью, обнаженные и счастливые, она призналась, что видела жгучее желание в моих глазах, и отводила свой взгляд, который желал того же).
Мы пошли по улице, разговаривая о фильме, которые, честно говоря, не понравился нам обоим, потом Аленка спросила:
— Как думаешь, скоро будет дождь?
— Не раньше, чем мы дойдем до дома, — невозмутимо отозвался я, — не хочется мокнуть.
— Если дойдем до моего дома, то намокнешь ты!
— Можем дойти до моего дома.
— Предлагаешь остаться у тебя?
Я смутился от ее взгляда. Аленка рассмеялась.
— Посмотри, как красиво на небе! Вот бы туда сейчас! Взлететь птицей!
Расставив в стороны руки, она зигзагом побежала по улице, огибая редких прохожих и изображая полет.
— Я люблю летать на самолетах над облаками! — заявила Аленка, подбежав ко мне, — так близко к небу! А ты?
— А я гуляю по крышам, — сказал я, — не так близко, но тоже красиво.
— Ух, ты! А я никогда не была на крышах! Я боюсь залезать на чердаки! Там пауки, крысы и бомжи!
Я рассмеялся:
— Ну, крыс, допустим, не встречал. Хочешь, прогуляемся?
Она остановилась, широко открыв удивленные глаза:
— Ты серьезно?
— Абсолютно.
— Учти, если мы попадем под дождь, ты будешь виноват!
— Не отрицаю. Пойдем, я знаю неподалеку отличную крышу!
По дороге мы зашли в магазин, купили пакет молока и свежий хрустящий батон. Когда сидишь на парапете, свесив ноги, и любуешься закатом, молоко и батон — лучшее дополнение для истинного счастья.
Аленка переживала, что в туфлях на каблуках ей будет очень неудобно забираться на крышу, но все вышло как нельзя лучше. Через несколько минут мы уже бродили между теплых труб, металлических сеток и зарослей антенн. Домик, на крышу которого мы забрались, был невысокий, с двух сторон его обступили многоэтажные гиганты, но на западе открывался великолепный вид. Солнце катилось к горизонту, а над головами лениво проплывали тучи цвета перезрелой сливы. Алёнка радовалась, словно ребенок, бегала по крыше, раскинув руки, и кричала радостно: «Я птица! Слышите? Я птица!». Она умела радоваться мимолетным мгновениям, выуживать из жизни крупицы счастья и пользоваться ими в полной мере. Я был счастлив вместе с ней, потому что не встречал раньше девушку, такую же прекрасную, интересную и легкую, как Алёнка. Потом мы сели на парапете, смотрели вниз, на зажигающиеся фонари, на автомобили, на людей, идущих по тротуару. Мы пили молоко из пакета и закусывали мягким батоном. Аленка смотрела на тучи и тихо, с нотками неподдельной радости, шептала старую считалочку: «Лейся, лейся, дождик…». Я робко обнял ее за плечо, готовый убрать руку от любого ее движения или взгляда. Но Алёнка неожиданно поддалась объятию, прижалась ко мне сама и уронила голову мне на плечо. Потом наступил момент, когда мы поцеловались. Ее мягкие губы слились с моими губами, я искал языком ее язык. Глаза Алёнки были закрыты, а я, в наслаждении, ощупывал взглядом каждый миллиметр ее лица. Мы целовались до головокружения, до дрожи во всем теле, а потом целовались еще. Раскаты грома над головой заставили нас вздрогнуть.