Цена изменения

Веррейн задумчиво посмотрел на корку крови на своих пальцах. Засохшая, испещренная тысячей трещинок.

Принюхался.

Чужая.

Он медленно сжал кулак. Так сильно, как только смог, так, что ногти впились в ладонь. Тогда появилась хоть какая-то боль, слабая, едва заметная. Она подсказала, что оставшийся Веррейн цел и невредим.

С трудом проглотив вязкую слюну, изменяющий завертел головой, пытаясь понять, где оказался.

Трущобы. Узкий, зажатый

Холодно. От пропитанного сыростью воздуха, от волглой, усеянной островками зеленой плесени стены за спиной. В швах поросль собралась целыми колониями, склизкими и мерзко пахнущими. Поперек каменной кладки протянулась широкая полоса, будто по стене проехалось что-то… или кто-то. Ожидаемо она оканчивалась Веррейном.

Каша из давленой плесени покрыла грудь вместо отсутствующей рубашки, хорошо, хоть брюки остались. Впрочем, ниже пояса не он не чувствовал особого уюта.

Под задницей растеклась лужа. Маг наморщил лоб, но, похоже, локальное болотце появилось тут задолго до него. Да и не чувствовал он в себе силы напрудить столько.

Если по-честному, он в себе вообще никаких сил не чувствовал. Даже руку поднять стоило немалых усилий, а ноги и вовсе валялись в грязной воде, как два бревна. Связи с Арканиумом отпали напрочь, будто Веррейн вернулся во времена ученичества.

Ладонь плюхнулась в лужу, обдав бедро брызгами. Изменяющий прислонился затылком к камню и закрыл глаза. Он перебирал пальцами густую муть и пытался вспомнить хоть что-то. Корка крови на руке постепенно растворялась, смешивалась с остальной грязью.

Память возвращалась обрывками, короткими и несвязными. Вспышками. Веррейн не мог понять, что случилось раньше, а что — позже. Он даже не мог поручиться, что было на самом деле, а что произошло только в больном воображении. Порой маг видел себя со стороны, будто смотрел кино, но не удивлялся — мир любил над ним шутить.

Вот он стоит на поляне. Деревья вокруг — размытые черные мазки, но в падающих сверху лучах света он видит каждую пылинку. Этому немало способствует то, что ни одна не движется — пространство загустело, будто сироп. Птицы сидят на ветвях ракитника, приоткрыв клювы, и Веррейн почти слышит их щебетание. Звуковые волны тоже висят, впаянные в смолистое тепло.

Маг поднимает голову — он свободен в тюрьме застывшего времени. Он бог этого кусочка мира. И вместо яркого круга звезды видит пустую глазницу, из которой сочатся кровь и гной.

На плечи ложатся чужие ладони, и ему легко, тепло от того, что больше не один. Но они — чужие, совсем чужие, и он дергается, резко и зло отмахивается. Руки, оторванные у локтей, падают на землю. Остального тела нет. Нет и крови — только два обрубка, два давно холодных куска мяса валяются под ногами.

Он кричит, но вопль вязнет, как муха в янтаре. Веррейн и сам понемногу застывает, превращаясь в отвратительный инклюз. Горло сдавливает, как если бы на него набросили мокрый шерстяной шарф и слабые детские руки изо всех сил потянули за концы.

Веррейн глухо закашлялся, через силу выталкивая из себя воздух и ненавистное воспоминание. На секунду открыл глаза, мазнул по стылым камням полубезумным взглядом, но переулок расплывался, превращался в совершенно иное место и время.

Детские руки, дети, детки… Старая школа с дощатыми стенами. Откуда он знает, что школа? Он учился здесь невесть сколько лет назад. Серое дерево покрыто неумелыми рисунками, и вот эту кривую трехногую собаку нарисовал маленький Веррейн. На него не смотрят — дети носятся вокруг, радуясь перемене, вопят и толкаются. Шутливо, не всерьез.

Над новичками тут шутят, как взрослые.

Прямо на глазах стены начинают тлеть, превращаются в угли, минуя стадию огня. Краска вздувается пузырями, прогорает собака — один хвост остался. Потом и его покрывает копоть. Дети, забыв об играх, прибиваются к изменяющему, как к последнему островку спасения.

Нет. Дурак… В руке каждого блестят маленькие перочинные ножики. Обломанные, иззубренные от твердого дерева, которое ими кромсали. Глаза детей теряют последние отблески разума, они бросаются, все вместе, пытаются вонзить свои жалкие тыкалки в тело.

Ярость все больше разгорается, от нее, наконец, вспыхивает и сам Веррейн. Он разбрасывает тельца, и те взрываются, как ягоды крыжовника, как проткнутые воздушные шары. И внутри один лишь черный дым.

Этот дым… Он был еще где-то. Да, точно.

Астраль.

Это воспоминание показалось Веррейну куда ярче прежних, и он нырнул в него с головой.

Горят дома в восточной части города — той, где открылся проход с Грани. Пепел падает с неба, похожий на снег, тот самый снег, что падал полчаса зимней луны.

Веррейн идет по улице, на которой стоят невысокие, уютные особняки. Нигде ни звука, порой лишь от порыва ветра скрипят то ли ставни, то ли заборы — несерьезные, из широко расставленных штакетин. Поросль кустов стелется через проемы, как сбежавшее молоко. Все дышит покоем, радостью жить. Любовью к своему дому и своему миру.

Расплывшиеся темные пятна на мостовой показывают, где демоны настигали тех, кто страдал всеми этими глупостями.

Пыль и грязь, которых не было утром, липнут к подошвам и к душе. И, если ботинки можно отмыть или выбросить, что делать с тьмой внутри? На какую мусорку отнести запретные мысли, которые заставляют скрипеть зубами, рычать, как зверь, от невозможности что-либо изменить? Куда деть эту гнусную ярость, это желание, чтобы от боли выл кто-то другой?

Он хотел сойти с ума и не мог. Слишком давно был не в себе, привык, а такую дорогу надо начинать сначала. И только одна-единственная девушка умела отстранить безумие.

Все снова смешалось, прошлое и настоящее.

Калли.

Он стал ее наставником, другом и любовником, стал гораздо большим, чем смел просить и чем хотел сам. Стоит только подумать, и кончики пальцев чувствуют тепло бедра. Той нежной складочки между ногой и животом, что получается, если свернуться клубком. Руки безраздельно властвовали над ее телом, им было разрешено все.