Цена познания
Шрифт:
«Интересно, в чем нас еще обманывают?» — думал я, отмахиваясь от глупого порыва и непроизвольно вглядываясь в приветливые лица. За одним из них скрывался человек, возможно перешагнувший недосягаемый для всего человечества рубеж. Живой, реальный человек, в котором, быть может, воплотились тысячелетние мечты всего человечества. Любое из этих лиц могло принадлежать ему. Растворившийся в толпе актеров, он был неотличим от них, даже не подозревая об этом. Он жил где-то среди нас — обычных, медленно движущихся к смерти людей, которые давали ему возможность быть тем, кем он был.
В столовой шла бурная дискуссия. Выяснилось, что я отстал от жизни. За время моего затворничества неутомимый Четвертый организовал первый в истории шашечный чемпионат.
— А я говорю, — вещал Третий, — что Адам не просто займет второе место, но еще и выиграет все партии. Не зря же он изобрел игру. Турнир — это не какая-нибудь послеобеденная партия, тут он постарается.
— Ну, это еще как сказать, — недоверчиво возражал Шинав. — Если он такой сильный игрок, почему же Лия его вчера обыграла? И не один раз, а дважды. Я сам смотрел. А что скажет литература? — обратился он ко мне, заметив мое прибытие.
— А что там говорить, — сказал я, орудуя тупым ножом. — Конечно, победит Адад. Он еще и с Двенадцатым потягается.
— Ну, это еще надо доказать, — протянул Третий.
— Вот турнир и докажет. Хотя это не теорема, а аксиома, — добавил я где-то слышанную фразу.
— Вообще, превосходство в игре — это такая теорема, которую каждый игрок стремится доказать себе и другим, — раздался спокойный голос Восьмой.
Произнося эту странноватую формулировку, она улыбалась, но ее темные выразительные глаза пристально смотрели на меня с каким-то серьезным изучающим выражением.
— Правильно, — радостно согласился Третий, который, как и все остальные, явно не нашел в этой фразе ничего странного. — Каждый игрок. А не только самые лучшие. На то и турнир.
— Да, — неожиданно пошел на попятный Шинав, — на то и турнир. Завтра посмотрим.
Я невнимательно слушал их болтовню и все никак не мог отделаться от впечатления, что Восьмая своей репликой пыталась навести меня на какую-то мысль. Несколько раз я посматривал на нее, но она больше не поворачивалась в мою сторону и, казалось, была всецело поглощена беседой. «Что имелось в виду?» — думал я, наблюдая за тем, как она задумчиво слушает очередные соображения Третьего. Теорема, которую доказывают себе и другим… Звучит знакомо. И как-то неуловимо состыкуется с моей собственной фразой. Может, это известные слова из книги? Или фильма? И, дополняя мое высказывание, Восьмая пыталась загнать меня в новую ловушку? Скажем, рассчитывала на то, что я увлекусь, начну цитировать дальше и бодро нарушу запрет, даже не заметив этого. Ведь цитирование любой книги из той жизни рано или поздно должно привести к нарушению основных правил нашего этикета. И людей вокруг немало. Хотя это обстоятельство как раз ничего не значит. Впрочем, нет, конечно, значит: ведь ошибись я в их присутствии, на меня поступило бы сразу несколько доносов. Выходит, ловушка? Что, милая, хотелось выкопать мне яму и сразу же туда спихнуть? Ну что ж, неплохая попытка. Совсем неплохая. Да вот беда — не помню я, откуда эти слова. Соответственно, продолжить фразу и свалиться в яму не могу. Рад бы помочь, но не имею такой возможности. Разве что кто-нибудь другой придет на помощь. Стоп. А ведь кто-то другой действительно мог помочь.
Ну-ка еще раз, по порядку. Почему я думаю, что Восьмая строила мне западню? Потому что она так странно посмотрела на меня, говоря об этой «теореме». Но ведь если это известная цитата, то не только я, но и любой из присутствующих мог ее
Пока я все больше и больше запутывался в своих рассуждениях, общество расходилось. Некоторые направились в Секцию Встреч, кто-то сообщил, что пойдет вздремнуть, остальные прощались и уходили, не рассказывая о своих планах. Удалились, продолжая вновь разгоревшийся спор, Шинав с Третьим. Беседуя с женой изобретателя шашек, ушла Восьмая. Махнув мне на прощание, их догнал Четвертый. Я проводил его взглядом и подумал: «А ведь точно, как в старые добрые времена. Восьмая, Четвертый, Пятый. Десятого, правда, тут нет, но он должен быть где-то неподалеку». Здесь все неподалеку. Если бы я не знал, что Мари и Поль не прошли экзамен, то мог бы вообразить, что это они идут по Секции Трапез. Но они экзамен не сдали.
И тут во мне шевельнулось сомнение. «Нет, — сказал я себе, — это невозможно. Абсолютно невозможно». Разумеется, они провалились. Мне это хорошо известно. И все же, и все же… Откуда изначально появилась у меня эта непоколебимая уверенность в их провале? Так сказала Николь. Милая, хорошая Николь. Если бы мне это сообщил Тесье, я давно бы поставил под сомнение правдивость такого утверждения. Ну если бы не давно, то по крайней мере сейчас, после прочтения дневника. Теперь-то я знаю, как хорошо тут умеют дезинформировать. Однако так как эта информация исходила от Николь, да еще и при достаточно явном неодобрении Тесье, у меня не было причин сомневаться в ее достоверности. Николь всегда относилась ко мне хорошо. Николь не стала бы врать. Николь вообще пошла на прямое нарушение своих обязанностей, спасая меня во время разговора с Эмилем. И все же — что, если в тот день она меня обманула? Даже не она, а они. Хорошо продумали, подготовились и очень убедительно разыграли сценку под названием «Ах, какая жалость». Это потом уже она, узнав меня поближе, стала мне помогать. А тогда ей просто приходилось действовать в соответствии с указаниями Тесье. И ничего плохого она в этом, наверное, и не видела. На благо эксперимента делаются вещи и посерьезнее. Да им даже не надо было изобретать этот трюк. Старый как мир подход — «плохой следователь, хороший следователь». Но ведь я сам задал вопрос о Мари и Поле. Выходит, они предвидели его и заблаговременно подготовились? Хотя, зная меня, предвидеть это было несложно.
Я задумчиво ковырнул вилкой еду и, поняв, что пытаюсь сделать это уже в третий раз, вышел из оцепенения. Вокруг никого не было. Передо мной стояла пустая тарелка. Да, задумался маститый писатель, замечтался. Совсем потерял связь с реальностью. Сердясь на свою несобранность, я, пожалуй, более эмоционально, чем следовало, выкинул посуду и пошел к себе. Радужные мысли, владевшие мной пару часов назад, как-то поблекли. Их заслонило это новое подозрение, которое не давало думать ни о чем и ни о ком, кроме Мари.
Два дня протекли как в тумане. Вначале я пробовал писать, но после нескольких часов бесплодных попыток понял, что в таком состоянии ни о какой литературной деятельности не может быть и речи. Пытался размышлять об эксперименте и его вероятном успехе, но бросил и это. Восьмая приковывала к себе все мои мысли. Вновь и вновь я возвращался к одному и тому же вопросу: а что, если это действительно она? Все ее взгляды, слова, действия — все то, что я считая проявлениями коварства и плодами черных замыслов, обретало теперь совсем другой смысл. Она не искала мои промахи — она хотела понять, кто скрывается под маской Пятого. Она не расставляла мне ловушки — она пыталась намекнуть о себе. Она не была удачливой конкуренткой — она была самой Мари! Я вызывал в памяти каждый разговор, каждую мелочь и не находил ничего, что противоречило бы этому простому утверждению.