Цена предательства. Сотрудничество с врагом на оккупированных территориях СССР. 1941—1945

Рейтлингер Джеральд

Такой разворот договора в Рапалло был чужд традициям ранней революции. Никогда бы Ленин не одобрил какой-либо альянс с Западом ради предотвращения ревизии Версальского договора, или для того, чтобы спасти республики среднего разряда вроде Чехословакии и Польши. Напротив, он бы поддержал подходы к Германии, которые Сталин делал в 1939 г., но сам сделал бы их раньше. Сделай Гитлер хотя бы один жест вроде, например, отречения от пресловутых пассажей в четырнадцатой главе «Майн кампф», доминирующее влияние прозападно мыслящего Литвинова было бы даже короче, чем оно стало на самом деле. Какое-то время политика Литвинова была неким экспериментом среди правителей России, и жила она за счет страха. В Гитлере больше всего пугало и выше всего ценилось его молчание. Так что в 1933 г. Гитлер не брал на себя заботу покончить с аномалией германских военных училищ на советской земле, даже когда закончились облавы на немецких коммунистов. Тут сами русские покончили с этими воспоминаниями о соглашении Секта – Тухачевского, а в 1937 г. даже пошли дальше и расстреляли самого Тухачевского.

Возможно, ни один инцидент в современной истории

не вызывал так много различных толкований, как московский процесс над пятью военачальниками в июне 1937 г. и чистка офицерского корпуса Красной армии, которая за этим последовала. Эти инциденты в целом интерпретировались как признак советского сдвига от дружбы с германским Генеральным штабом к пактам безопасности с Францией и Англией. С другой стороны, со времен войны германскими авторами предпринимались благовидные попытки с целью показать, что Гитлер действительно ухитрился подстроить эти судебные процессы, что он пытался ослабить военное руководство у Сталина, подбросив фальшивые доказательства вины маршалов. Возможно, самым умным в этом случае будет поверить самому простому объяснению из всех, а именно что высшие военные в Красной армии замыслили избавиться от правления Коммунистической партии в Советском Союзе. Густав Хильгер уже заметил, что Тухачевский – самый важный из осужденных военных руководителей – выступал в «Правде» со злобными нападками на Гитлера еще в марте 1935 г. и что Ворошилов и Каганович, которые столь окрепли после волны репрессий, были так же причастны к планированию вместе с германским Генеральным штабом, как и сам Тухачевский. Густав Хильгер, знавший советских лидеров с самых первых дней Октябрьской революции, похоже, думает, что большинство из них, включая Сталина, показывали определенное восхищение Гитлером. Цинизм расхождения между идеологией и личными интересами советского правительства никогда не был столь бесстыдным, как в 1933–1939 гг. Сам Литвинов якобы утверждал, что не будет против, если немцы расстреляют своих коммунистов, в то время как Карл Радек, являвшийся членом Германской социал-демократической партии, как сообщали, произнес в 1934 г. следующие слова: «Есть чудесные парни в СА и СС. Вы еще увидите, придет день, когда они будут швырять гранаты для нас».

Действительно, тоталитарное призывает к тоталитарному. Сталин восхищался Гитлером до тех пор, пока тот одерживал победы, и только тогда заговорил о нем с презрением, когда Гитлер стал проигрывать войну. Гитлер, однако, продолжал восхищаться Сталиным вплоть до самого конца, потому что Сталин не проигрывал. То, что русским придется заигрывать с Германией, стало неизбежным после того, как Мюнхенское соглашение раскрыло слабость среди партнеров по коллективной безопасности на Западе. И это факт, что за Мюнхенским соглашением вскоре последовало осуждение русскими нападок на нацистское правительство в печати и зарубежном радио. Подобным же образом за германским маршем на Прагу в марте 1939 г. последовало падение Литвинова, борца за коллективную безопасность в союзе с Западом.

Между этими двумя событиями была и маленькая попытка оживления советско-германских торговых отношений, имевшая непредвиденные последствия. В 1934 г. сталинская программа коллективизации выдала наконец-то ощутимые результаты, хотя и полученные ужасной ценой. На Украине голод заканчивался, а некоторые из наихудших ошибок, которые его вызвали, уже были устранены.

Впервые после революции на рынке снова появился традиционный экспортный излишек российской сельскохозяйственной продукции – как раз в то время, когда Германия на первых этапах экономического восстановления могла обменять огромную долю экспортного российского зерна на промышленные товары. У президента Рейхсбанка Ялмара Шахта в конце 1935 г. был план предоставления Советскому Союзу кредита в 500 млн марок, чтобы профинансировать десятилетний обмен товарами. Это была до жалости мелкая сделка по сравнению с соглашениями 1940 и 1941 гг., но даже она должна была сорваться, когда преждевременное раскрытие Молотовым сведений о ней в печати угрожало вызвать бешенство Гитлера, который никогда не отделял свою экономику от своих политических предрассудков. В отличие от веймарских политиков, которые поддерживали такие экономические обмены даже в случаях, когда дипломатические отношения находились в самой худшей стадии, Гитлер упорно отказывался обсуждать торговые вопросы до тех пор, пока не будет политического перемирия. Таким образом, даже в январе 1939 г., когда прошли месяцы после мюнхенской капитуляции, продемонстрировавшие неготовность СССР привести в действие литвиновские планы коллективной безопасности (СССР был готов оказать любую военную помощь (более 30 дивизий, авиация), и в этом случае у немцев не было шансов одолеть миллионную прекрасно вооруженную армию Чехословакии. Но Англия и Франция в Мюнхене, вступив в сговор с Гитлером, заставили Чехословакию капитулировать. – Ред.), еще одно преждевременное раскрытие вынудило Риббентропа, к ужасу Гитлера, отозвать новую германскую торговую делегацию, которая уже была на пути в Советский Союз.

На этот раз, однако, русские сыграли на бездействии Гитлера с некоторым искусством, подведя Гитлера к тому, что он в ретроспективе описывал Муссолини в 1941 г. как «разрыв со всем моим существом, моей концепцией и моими прежними обязательствами». История, которая последует далее, была собрана по кусочкам из цепочки документов, обнародованных Государственным департаментом в Вашингтоне в марте 1948 г., но в этой цепи документов отсутствует одна вещь, а именно личные реакции главной фигуры в этой драме.

14—15 марта 1939 г. Гитлер ввел свои армии в Чехословакию и захватил Прагу (Чехословакии уже не было. После Мюнхена от страны были отторгнуты земли с населением 5 млн человек – в пользу Германии, Венгрии и Польши. 13 марта 1919 г.

Словакия (то, что от нее осталось) объявила независимость. 14 марта войска Венгрии начали оккупацию Закарпатской Украины (тогда чехословацкой). Немцы оккупировали лишь то, что осталось от Чехии, – эту территорию они назвали «Протекторат Чехия и Моравия». – Ред.). Сомнительно, знал ли Гитлер в тот момент, что всего лишь пятью днями ранее Сталин недвусмысленно объявил, какова будет его позиция в следующем кризисе. Сталин заявил на XVIII съезде партии: «Очень похоже, что этот подозрительный шум замышляется для того, чтобы натравить Советский Союз на Германию, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без каких-либо видимых оснований… Советский Союз не желает таскать для кого-то каштаны из огня».

Возможно, лишь 10 мая, получив отчет Густава Хильгера, Гитлер узнал подробности этой речи. Тем не менее при подписании московского договора 23 августа Молотов предложил тост за Сталина с четкой похвалой человеку, «который, с помощью своей речи в марте этого года, хорошо понятой в Германии, совершил поворот в политических отношениях».

Очевидно, Молотов связал свое собственное восхождение на пост, прежде занимаемый Литвиновым, 3 мая с речью Сталина на партийном съезде. В тот же самый день, перед своим падением, Литвинов принял британского посла, так что похоже на то, что Сталин принял поспешное решение посреди переговоров. Каковы были причины сталинского решения, стало чуть-чуть яснее, когда Молотов дал свою первую аудиенцию германскому послу 20-го числа. Вернер фон дер Шуленбург быстро подвел дело к новому торговому соглашению, которым русские энергично интересовались в Берлине. К его великому удивлению, Молотов обвинил немцев в том, что они допустили ведение торговых переговоров как «тактической игры, которая затем пошла на убыль». Торговые переговоры, заявил Молотов, могут быть возобновлены советским правительством только тогда, «когда будет построен необходимый базис». Что собой представляют эти политические основы, Молотов не сказал, кроме того, что оба правительства должны о них подумать.

Риббентроп запоздал с правильными выводами из этого разговора, потому что в своем докладе Гитлеру он подчеркнул, что русские, вероятно, все еще интригуют с британцами с планами окружения Германии. (Советское руководство до последней возможности пыталось организовать систему коллективной безопасности в Европе, предлагая, как свой вклад в это дело, готовность выставить в случае войны 136 дивизий, 5 тыс. средних и тяжелых орудий, до 10 тыс. танков, до 5,5 тыс. бомбардировщиков и истребителей. Ответные предложения, например, английской делегации – 5 пехотных и 1 механизированная дивизия. Кроме того, Польша отвергла советскую помощь, рассчитывая вступить в сговор с Германией. В этих условиях СССР, продолжавший на Востоке вооруженный конфликт с Японией на Халхин-Голе, перед угрозой войны и с Германией и с Японией (при попустительстве Англии и Франции) принял единственно возможное решение – прервал переговоры с союзниками и сел за стол переговоров с Германией, чтобы оттянуть войну. – Ред.) Когда советский поверенный в делах в Берлине Георгий Астахов увидел 30 мая барона фон Вайцзеккера, это обвинение было открыто предъявлено ему во время беседы на такую мелкую тему, как советское торговое представительство в Праге. Астахов не стал отвергать обвинений, но с заметной тонкостью предположил, что политика Гитлера не препятствует советскому нейтралитету. Более сообразительный тактик, чем посол Деканозов, Астахов сделал свой следующий ход через третье лицо. 14 июня он позвонил болгарскому посланнику и самым непринужденным образом заметил, что его правительство предпочло бы пакт о ненападении с Германией пакту с Францией и Англией, при условии, однако, что опасения, создаваемые знаменитой главой в «Майн кампф», могли быть развеяны.

Теперь даже Молотов выглядел менее загадочным. 3 июля он спросил Шуленбурга, считает ли тот Берлинский договор 1926 г. находящимся в силе. Укрепленный такими благоприятными предзнаменованиями, немецкий эксперт по зарубежной торговле Карл Шнурре приятно поужинал 26-го и, после нескольких лестных замечаний в отношении принципиальности советской внешней политики, получил от советского поверенного в делах признание, что Данциг вернется в рейх так или иначе и что «вопрос коридора» будет разрешен в пользу Германии. Пришло время вступить в игру Риббентропу. Он принял Астахова в ночь на 2 августа и на следующий день написал Шуленбургу, раздуваясь, как пузырь, от гордости за то, как он «разрулил ситуацию»: «Весь разговор я провел ровным тоном… Я вел беседу, не показывая никакой спешки». Несмотря на всю благородную сдержанность, Риббентроп сообщил Астахову, что в случае какой-либо провокации со стороны Польши Германия урегулирует вопрос с этой страной в течение недели: «Я сделал мягкий намек на то, что надо прийти к соглашению с Россией по поводу судьбы Польши». Но мягких намеков, даже если они размером с куски кирпича, для Астахова все же было недостаточно. Ему хотелось перевести разговор в более практическое русло. Риббентроп заявил, что сможет сказать что-то более конкретное, «когда советское правительство выразит свое фундаментальное желание установить новые отношения».

Ожидалось, что это сделает Молотов, когда он увиделся с Шуленбургом 3 августа, но, похоже, Молотов все еще упирался в Стальной пакт, который был подписан Гитлером и Муссолини 22 мая и к которому собиралась присоединиться Япония во вред Советскому Союзу. Однако Шуленбург знал, что Молотов сохранил свое знаменитое негативное поведение для британской миссии, в то время как он был совершенно и исключительно открытым, когда разговаривал с немцем. 14-го числа Шуленбург доложил, что «этот замечательный человек и трудная личность» привык к нему, и он просил поэтому, чтобы его освободили от присутствия на партийном съезде в Нюрнберге, для которого ему было необходимо заказать серую униформу.