Цена жизни – смерть
Шрифт:
— Я бы хотел, чтобы вы все-таки тщательно сравнили, так сказать, с первоисточником.
— Ну ладно, — сказал Кривой и достал из портфеля… томик Пастернака. — Вот, сами смотрите. Три строфы Пастернака полностью соответствуют оригиналу, хотя и выдернуты из общего контекста — стихотворения «Смерть сапера», написанного в декабре сорок третьего года.
Турецкий глянул и убедился.
— Но остальные стихи, — продолжил Кривой, — не имеют к нему ни малейшего отношения. Их автор — Ожуг.
— Как? — Это что-то вроде бы напоминало… Или нет?
— О-жуг.
— Ожуг?! —
— Ян Болеслав Ожуг, — уточнил Кривой, достал свое заключение и придавил его сверху небольшой книжечкой упомянутого автора. — Отличный польский поэт. Полагаю, знание его стихов делает честь вашим государственным преступникам.
— Польский?!
— Ну да, а что такого. — Кривой заметил, что Турецкий разнервничался. — Я кого-то не того для вас нашел?
— Да нет, все отлично. — На самом деле все было на редкость отвратительно.
— Так что поляк вам попался. Собственно, потому и были проблемы, что мы имели дело с переводами. Ожуг — довольно крупная величина в польской поэзии, и, если б вы сразу сказали, что стихи переводные, можно было бы этот орешек гораздо быстрее раскусить.
— А что же вы мне там говорили про сходство с Есениным? — растерянно спросил Турецкий.
— Эти аллюзии были неслучайны. Есенин — давняя литературная привязанность Ожуга. И вообще, он тоже такой же полудеревенский, этнографический, как бы это сказать, экологичный, вот… О! — подпрыгнул Кривой. — Это же отличная мысль. Есенин — певец экологии! Можно смело Гринпис окучивать в таком направлении.
5
«…ДСДД встретил меня с распростертыми объятиями, снова агитировал за большой откровенный разговор, сетовал, что у нас не сложились отношения со времен моего детства и т. д., и т. п. Большой разговор он так и не решился начать, отвел меня к сараю, где хранились наши семейные реликвии, а сам пошел в дом, — видимо, собираться с духом.
Сарай был сухой, чистый и мог носить почетное звание нашего семейного музея. На полке возле входа лежал шлем, который отец когда-то надевал на Ожуга, пытаясь сделать из него водолаза-профи, и который Ожугу не подошел. Я повертела шлем в руках, и на меня нахлынуло… Вспомнила про Деда, потом про родителей и расплакалась, как трехлетняя девочка. Не знаю, сколько я рыдала, хорошо, что ДСДД не было рядом, не хотелось, чтобы кто-нибудь в этот момент меня видел. Пожалуй, он догадывался, что со мной может случиться истерика, и специально оставил меня одну. Я кое-как успокоилась, вытащила снаряжение во двор, проверила, все ли исправно, упаковала, в общем, провозилась часа четыре.
ДСДД показался во дворе один раз в самый разгар трудового процесса, спросил, не нужна ли помощь, но руки у него еще побаливали, он сам мне признался накануне по телефону, поэтому я ответила, что замечательно справлюсь сама.
Наконец, умаявшись как следует (таскать с места на место аквалангистское снаряжение работа вообще-то для здорового мужика), я зашла в дом.
ДСДД налил по чекушке за упокой души Папы, Мамы и Деда. Чекушка у него была полновесная — сто двадцать пять граммов, как полагается, и меня натощак после изрядной физической нагрузки сразу повело. ДСДД налил себе еще чекушку — за здоровье и, не теряя времени, достиг примерно той же кондиции, что и я.
— Надо было нам много лет назад распить с тобой по маленькой — за устранение недопонимания, — сказал он, смахивая слезу.
— Надо было, — согласилась я.
— Расскажи-ка ты сперва, как родители погибли.
ДСДД налил еще по полчекушки. Я больше не хотела, но он меня уговорил. Я коротко рассказала ему про тот кошмарный Новый год, про неповоротливость следствия и про то, как, не выдержав, сбежала из Москвы на Байкал и теперь совершенно об этом не жалею.
— Ты думаешь… ты думаешь, это было как-то связано с гибелью Деда?
Я не знала, что ответить. Я отчетливо помнила все детали, связанные с событиями лета восьмидесятого года, и у меня были некоторые смутные подозрения. Но я никогда не говорила на эту тему ни с Отцом, ни с Мамой, ни тем более с Бабушкой, и они сами никогда не обсуждали ее между собой, во всяком случае при мне. И почти наверняка в мое отсутствие — в нашей семье это было табу.
— Ты знаешь, кто был его старый знакомый, с которым Дед встречался перед смертью, — спросил он, не дождавшись ответа.
Я рассказала ему про открытие, сделанное мной на похоронах отца БГП-2.
— Точно, — подтвердил ДСДД, — это он. Они враждовали с незапамятных времен.
ДСДД рассказал, что СДД — тоже был нашим коллегой, биохимиком. Они с Дедом познакомились после войны, работали над одной проблемой, но Дед в цивильном НИИ, а СДД — под патронатом товарища Берии. СДД настрочил на Деда донос, и того арестовали, но ему невероятно повезло — выпустили буквально через неделю. Как, почему — покрыто мраком, а донос Дед видел своими глазами — следователь демонстрировал, он тоже не мог себе представить, что Деда придется освободить.
Потом ДСДД повел меня в кладовку и показал охотничье ружье Деда. Я помнила, что отец однажды, как раз в восьмидесятом году, брал его с собой в Москву. Но не помню, чтобы оно хранилось у нас дома. Впрочем, оружие всегда лежало в сейфе, и я им не очень-то интересовалась. Но когда тем летом приходили гэбэшники, отец показывал им московское ружье Деда — это я помнила совершенно точно.
— Отец отправлял его тогда в Москву вместе с оборудованием, — сказала я, — а на следующий год оно снова оказалось здесь.
— Надо же, все знаешь! Ты же тогда совсем девчонкой была! — удивился ДСДД. — Отец его мне потом контейнером назад прислал, разобранным, вперемешку со всяким железным хламом, для конспирации. Потом ко мне приходил деятель из «конторы», вместе с участковым, интересовался.
И тут, очевидно от выпитой водки, в голове у меня вдруг сама собой сложилась последовательность «роковых» событий. Стройная и логичная, с четкими причинно-следственными связями.
Выходит, всему виной «байкальский эликсир»?! Из-за него погибли мои родные, из-за него погибли родные БГП-2…