Ценой потери
Шрифт:
Он продолжал раздраженно:
— Здешние дамы только и знают, что болтать целыми днями о всякой чепухе и…
— Ах, если бы я тоже умела болтать! Вот было бы хорошо! Хоть бы кто научил меня!
Так бывало всегда. Кроме минеральной воды, она ничего не пила, а развязывало ей язык его спиртуозное дыхание, будто виски проникало в кровь к ней самой, и то, что она говорила в таких случаях, было недалеко от истины. Истина, коей, по словам евангелиста, полагалось бы «делать нас свободными», раздражала Рикэра, точно заусеница. Он сказал:
— Что за вздор! Перестань рисоваться. Иногда в тебе вдруг появляется что-то общее с мадам Гэлль.
Ночь встречала их своим нестройным хором, и звуки, несшиеся из джунглей и справа и слева, заглушали рокот мотора. Ей вдруг так захотелось пройтись по магазинам, что карабкаются вверх по крутой улице Намюр! Она уставилась в светящуюся приборную доску, пытаясь разглядеть за ней витрину с обувью. Потом вытянула ногу рядом с тормозной педалью и прошептала:
— Я ношу шестой номер.
— Что ты сказала?
— Ничего.
В свете фар она увидела деревянную клетку — будто вдоль дороги шествовал марсианин.
— Завела дурную привычку разговаривать сама с собой.
Она промолчала. Ведь ему не скажешь: мне больше не с кем говорить о кондитерской на углу, о том, как сестра Тереза сломала ногу, о пляже в августе, где я была с родителями.
— Тут большая доля моей вины, — сказал Рикэр, переходя во вторую стадию. — Я этого не отрицаю. Мне не удалось приобщить тебя к истинным духовным ценностям — истинным с моей точки зрения. Чего же еще ждать от управляющего маслобойным заводом? Я не создан для такой жизни. Казалось бы, даже ты должна понять это.
Его самодовольная желтая физиономия, точно маска, висела между ней и Африкой.
Он сказал:
— В молодости мне хотелось стать священником.
С тех пор как они поженились, он говорил ей об этом после выпивки, по крайней мере раз в месяц, и каждый раз она вспоминала их первую ночь в антверпенском отеле, когда он снял с нее свое тело и, точно нетуго набитый мешок, шмякнулся рядом, и тогда ее рука с нежностью коснулась его плеча (жесткого и круглого, как брюква), потому что ей показалось, будто она в чем-то не угодила ему, и он грубо спросил: «Тебе что, мало? Мужчина не может без конца». Потом он лег на бок, отвернувшись от нее; медалька, с которой он никогда не расставался, была закинута за спину во время их объятий и теперь лежала у него ниже поясницы, укоризненно глядя ей в лицо. Она хотела сказать в свое оправдание: «Ты женился на мне по своей воле. Я тоже целомудренная — меня воспитали монахини». Но целомудрие, которому учили в монастыре, связывалось в ее представлении с чистой белой одеждой, со светом и нежностью, а у него оно было как заношенная власяница пустынника.
— Что ты сказала?
— Ничего.
— Я делюсь с тобой самыми сокровенными своими чувствами, а тебе хоть бы что.
Она проговорила жалобным голосом:
— Может, это ошибка?
— Какая ошибка?
— Наш брак. Я была слишком молода.
— Ах, вот как! Значит, я слишком стар и не удовлетворяю тебя?
— Нет, нет!.. Я не…
— Для тебя любовь существует только в одном определенном смысле. Что же, по-твоему, такой любовью обходятся и святые?
— Я не знаю ни одного святого, — в отчаянии проговорила она.
— Ты не допускаешь, что я, человек скромный, способен пройти сквозь непроглядную ночь души? Да где мне! Ведь я всего-навсего твой муж, который спит с тобой в одной постели!
Она прошептала:
— Я ничего не понимаю. Не надо, прошу тебя. Я ничего не понимаю.
— Чего ты не понимаешь?
— Я думала, что любовь должна приносить людям счастье.
— Вот чему тебя учили в монастыре!
— Да.
Он скорчил гримасу и тяжело задышал, отчего в кабине сразу же запахло виски «Бочка 69». Они проехали мимо страшного чучела в кресле; до дома теперь было близко.
— О чем ты думаешь? — спросил он.
Она снова была в магазине на улице Намюр, и пожилой мужчина бережно — так бережно! — надевал ей на ногу туфлю на гвоздике. Она ответила:
— Ни о чем.
Рикэр проговорил неожиданно мягким голосом:
— Какая благоприятная минута для молитвы.
— Для молитвы? — Она поняла, что ссоре конец, но не испытала при этом ни малейшего облегчения, так как знала по опыту, что стоит начаться дождю, жди молнии над самой головой.
— Когда мне не о чем думать, точнее, когда у меня нет ничего такого, о чем думать необходимо, я всегда читаю «Отче наш» и «Аве Мария» и даже покаянную молитву.
— Покаянную?
— Да, приношу покаяние, что понапрасну рассердился на одну милую девочку, которую я люблю.
Его рука легла ей на бедро, и пальцы стали легонько ерзать по шелку, точно в поисках мышцы, за которую можно зацепиться. Ржавеющие на свалке котлы свидетельствовали, что машина приближается к дому, за поворотом мелькнет свет в окне спальни.
Она хотела было пройти прямо к себе, в маленькую душную неуютную комнату, где ей иногда разрешалось ночевать одной во время нездоровья или в опасные дни, но он удержал ее за руку. Да она, собственно, и не надеялась, что удастся улизнуть. Он сказал:
— Ты не сердишься на меня, Мави?
Он всегда начинал по-детски коверкать ее имя, когда намерения у него были отнюдь не детские.
— Нет. Но… сегодня рискованно.
Единственная надежда была, что он не хочет ребенка.
— А, перестань! Я же проверил по календарю, перед тем как выехать.
— Последние два месяца у меня очень запаздывало.
Она купила однажды баллон для спринцевания, но он нашел его и выбросил вон, после чего так долго ее отчитывал за столь чудовищное и противоестественное поведение и с таким чувством распространялся о христианском браке, что лекция эта закончилась в постели.
Он положил ей руку ниже талии и чуть подтолкнул в нужном ему направлении.
— Сегодня, — сказал он, — мы рискнем.