Ценой потери
Шрифт:
— Я слышу, вы говорите о святых, мадам Гэлль? — спросил Рикэр. — Какое у вас всегда прекрасное виски!
— О святых? Нет, не совсем. Мы беседуем о Куэрри.
— Я считаю, — сказал Рикэр, чуть повысив голос, точно наставник в шумном классе, — что со времени Швейцера приезд Куэрри — это, пожалуй, самое важное событие для Африки, и к тому же ведь Швейцер протестант. А какой он великолепный собеседник! Я в этом убедился, когда он ночевал у нас. Вы слышали про его последний подвиг? — Рикэр обратился ко всем сразу, позвякивая кусочками льда в стакане, точно в руках у него был колокольчик. —
— Какая непосредственность! — воскликнула мадам Гэлль. — Скажите, а он не…
Губернатор был небольшого роста, близорукий, и близорукость придавала ему напряженно-глубокомысленный вид, что же касается его манеры держаться, то он явно рассчитывал на протекторат жены, хотя, подобно всем малым нациям, гордым своей культурой, не очень охотно мирился с ролью сателлита.
Он сказал:
— В мире немало святых и помимо тех, что признаны церковью.
Это заявление официально санкционировало поступок, который иначе мог бы показаться эксцентрическим, а пожалуй, и двусмысленным.
— А кто он такой, этот Куэрри? — спросил управляющего конторой ОТРАКО директор отдела городского хозяйства.
— Говорят, знаменитый архитектор. Вам следовало бы знать. Это по вашей части.
— Но ведь он приехал сюда не как официальное лицо?
— Он помогает миссионерам строить новую больницу в лепрозории.
— Но эти планы я давным-давно утвердил. Зачем им архитектор? Там нужны простые строительные работы.
— Уверяю вас, больница — это только первый шаг, — сказал Рикэр, вмешиваясь в разговор и становясь в центре круга. — Он проектирует современную африканскую церковь. Сам мне на это намекнул. Куэрри — провидец. То, что он строит, останется в веках. Молитва, одетая в камень. А вот и монсеньер. Теперь мы узнаем, как относится к Куэрри церковь.
Епископ был высокий щеголеватый господин с элегантно подстриженной бородкой и маслеными глазками бульвардье прежних времен. Мужчинам он руки не протягивал, великодушно избавляя их от необходимости преклонять колена. Но женщины любили целовать его перстень (невинная форма флирта), и он охотно позволял им это.
— Итак, среди нас появился святой, монсеньер, — сказала мадам Гэлль.
— Вы мне льстите. А как себя чувствует губернатор? Я его что-то не вижу.
— Он пошел отпереть буфет, сейчас нам подадут еще виски. Сказать вам правду, монсеньер, я имела в виду не вас. Мне бы не хотелось, чтобы вы обрели святость — во всяком случае, в ближайшее время.
— Августинианская мысль, — несколько туманно выразился епископ.
— Мы говорили о Куэрри, о нашем Куэрри, — пояснил Рикэр. — Человек с его положением вдруг решает похоронить себя в лепрозории, проводит всю ночь в джунглях около прокаженного, молится с ним. Согласитесь, монсеньер, что такое самопожертвование встречается не часто. Как вы считаете?
— Интересно, он играет в бридж?
Губернаторская реплика была принята как официальное одобрение поступка Куэрри, вопрос же епископа истолковали в том смысле, что мудрая церковь, повинуясь традициям, держит свои оценки при себе.
Епископ согласился выпить orange pressee. Мари Рикэр грустным взглядом проводила его стакан. Она отставила свою минеральную воду в сторону и теперь не знала, куда девать руки. Епископ ласково обратился к ней:
— Вас надо обучить бриджу, мадам Рикэр. У нас осталось слишком мало игроков.
— Я боюсь карт, монсеньер.
— Я благословлю колоду и сам вас научу.
Мари Рикэр не поняла, шутит епископ или нет. На всякий случай она чуть заметно улыбнулась.
Рикэр сказал:
— Не понимаю, как человек масштаба Куэрри может работать с атеистом Колэном. Уверяю вас, этот субъект не понимает значения слова «благотворительность». Помните, я хотел учредить в прошлом году День прокаженного? Он не пожелал иметь к этому никакого касательства. Заявил, что принимать такую благотворительность ему не по средствам. Мы собрали четыреста платьев и мужских костюмов, но Колэн отказался распределить их, потому, видите ли, что на всех этого не хватит и ему придется платить за остальное из собственного кармана, чтобы никто никому не завидовал. Ну помилуйте, с какой стати прокаженным кому-то завидовать? Вам следовало бы побеседовать с ним, монсеньер, о смысле благотворительных деяний.
Но монсеньер уже успел отойти от него, поддерживая под локоть Мари Рикэр.
— Ваш супруг, кажется, очень интересуется этим Куэрри?
— Он рассчитывает, что с ним можно будет поговорить.
— А разве вы такая уж молчальница? — спросил епископ игривым тоном, точно он подцепил ее где-нибудь у кафе на бульварах.
— О том, что его интересует, я не умею говорить.
— О чем же это?
— О свободе воли, и божественной благодати, и… и о любви.
— О любви?.. Бросьте, бросьте! В любви-то вы кое-что смыслите!
— Он не про ту любовь, — сказала Мари Рикэр.
2
К тому времени, когда Рикэры собрались уходить — из-за мадам Кассэн они страшно задержались, — степень опьянения Рикэра достигла опасной черты. От бьющей через край благожелательности он перешел к недовольству — своего рода космическому недовольству, которое вслед за поисками недостатков в других людях обращалось к исследованию его собственных. Мари Рикэр знала, что, если ее муж согласится на этой первоначальной стадии принять снотворное, все еще может обойтись. Забвение придет к нему раньше, чем религиозный подъем, который, подобно распахнутой настежь двери в районе красных фонариков, неизменно приводил к постельным делам.
— Мне иной раз кажется, — сказал Рикэр, — что нашему епископу не хватает возвышенности духа.
— Он был очень мил со мной, — сказала Мари Рикэр.
— Наверно, завел разговор о картах?
— Да, предложил научить меня бриджу.
— Он же знает, что я запрещаю тебе играть в карты.
— Откуда? Я никому об этом не говорила.
— Я не допущу, чтобы моя жена превратилась в типичную колонистку.
— По-моему, она уже превратилась. — Мари добавила чуть слышно: — Хочу быть как все.