Ценой потери
Шрифт:
— Ах, глупышка! — сказал он. — Почему она не осталась у меня в комнате? Могла бы переночевать у монахинь. Засветло до Перрэнов им не доехать. Надеюсь, на ее боя можно положиться.
— По-вашему, она слышала?
— Еще бы не слышала. Вы ведь не понизили голоса, когда высказывались о Рикэре. Если человека любишь, вряд ли приятно услышать, что он кому-то несимпатичен и…
— Если его не любишь, отец, это еще неприятнее.
— Разумеется, она любит его. Он ей муж.
— Любовь не самая отличительная черта супружества, отец.
— Они оба католики.
— И католики тоже без нее обходятся.
— Она вполне достойная молодая женщина, — упорствовал настоятель.
— Да, отец. И какой же пустыней должна быть ее жизнь с этим человеком!
Он взглянул на письмо, лежавшее на столе, скользнул глазами по той жертвенной фразе, которой чаще всего пользуются в силу привычки и только изредка со смыслом — «Toute a toi». Ему вдруг подумалось, что отражение чужой боли можно почувствовать, даже когда перестанешь чувствовать свою собственную. Он положил письмо в карман: если ощутишь хотя бы, как шуршит бумага, и то слава Богу.
— Слишком далеко ее завезли от Пенделэ.
— А что такое Пенделэ?
— Не знаю… танцевальная вечеринка у подруги, молодой человек с глянцевитой простодушной физиономией, пойти к мессе вместе с родителями, может быть, уснуть на односпальной кровати.
— Люди взрослеют. Мы призваны к делам куда более сложным, чем эти.
— Да неужели?
— «Когда я был младенцем, по-младенчески мыслил».
— Что до евангельских цитат, мне, отец, за вами не угнаться, но ведь там, помнится, есть и насчет того, что если не будете как дети, то не унаследуете… Взрослеем-то мы плохо. Сложности стали чересчур уж сложными. Надо бы нам остановиться в своем развитии где-то около амебы. Нет, еще раньше — на уровне силикатов. Если вашему Богу понадобился взрослый мир, не мешало бы дать людям взрослый ум.
— Чрезмерные сложности — в большинстве своем дело наших собственных рук, мосье Куэрри.
— А если он требует от нас ясности рассудка, зачем было давать нам половые органы? Врач никогда не пропишет марихуаны для прояснения мозгов.
— Вы как будто говорили, что ничем больше не интересуетесь?
— Правильно, не интересуюсь. Я прошел через все и выбрался на другую сторону, в ничто. И тем не менее оглядываться назад мне не хочется. — Он переменил позу, и письмо чуть слышно хрустнуло у него в кармане.
— Раскаяние — это своего рода вера.
— Ну не-ет! Вы стараетесь захватить все подряд в сети вашей религии, отец, но вам не удастся присвоить все добродетели. Кротость — добродетель не христианская, так же как и самопожертвование, и милосердие, и способность каяться в грехах. У пещерного жителя, наверно, тоже наворачивались слезы на глаза, когда рядом с ним кто-нибудь плакал. А разве вам не приходилось видеть, как плачут собаки? Когда на нашей планете иссякнут последние крохи тепла и пустота вашей веры наконец-то станет явной, непременно найдется какой-нибудь блаженный из неверующих, который накроет своим телом тело другого умирающего, чтобы согреть его и продлить ему жизнь хотя бы еще на один-единственный час.
— И вы верите в это? А мне помнится, вы отказывали себе в способности любить.
— И продолжаю отказывать. Весь ужас в том что именно мое тело и накроют. И это будет, конечно, женщина. Они обожают мертвецов. У них в требниках бывает полным-полно поминальных записочек.
Настоятель ткнул сигару в пепельницу и, не дойдя до двери, закурил другую. Куэрри крикнул ему вслед:
— Я и так далеко зашел! Уберите от меня эту особу и пусть не хнычет тут и не распинается за своего супруга! — Он с яростью ударил рукой по столу, потому что ему сразу вспомнилось: распятие, стигматы…
Когда настоятель вышел, Куэрри крикнул Део Грациаса. Бой появился на своих трех беспалых ногах. Он заглянул в умывальный таз, не надо ли его опростать.
— Нет, я не за тем тебя звал, — сказал Куэрри. — Сядь. Мне надо кое о чем поговорить с тобой.
Део Грациас положил костыль на пол и присел на корточки. Беспалому даже садиться трудно. Куэрри зажег сигарету и сунул ее Део Грациасу в рот. Он сказал:
— В следующий раз когда ты соберешься уходить, возьмешь меня с собой?
Слуга ничего ему не ответил. Куэрри сказал:
— Можешь не отвечать. Я знаю, не возьмешь. Скажи мне, Део Грациас, какая там была вода? Как вот эта большая река?
Део Грациас покачал головой.
— Как озеро в Бикоро?
— Нет.
— Какая же, Део Грациас?
— Она падала с неба.
— Водопад?
Но Део Грациасу — жителю приречной равнины и джунглей — это слово ничего не говорило.
— Ты, совсем маленький, сидел за спиной у матери. А другие дети там были?
Он покачал головой.
— Скажи мне, что там случилось с вами?
— Nous etions heureux [27] ,— ответил Део Грациас.
ЧАСТЬ IV
Глава первая
1
В ранней утренней прохладе Куэрри и доктор Колэн сидели на ступеньках больничной веранды. Каждый ее столб отбрасывал тень на землю, и в каждой такой полоске тени ютился кто-нибудь из больных. У алтаря через дорогу настоятель служил воскресную мессу. Боковых стен у церкви не было, если не считать кирпичной решетки в защиту от солнца, сквозь которую молящиеся были видны Куэрри и Колэну по частям, точно разрезная картинка-загадка: монахини на стульях в первом ряду, а позади них — прокаженные на низких длинных скамейках из камня, потому что камень проще и легче дезинфицировать, чем дерево. Издали, с веранды, все это выглядело весело и ярко: солнце золотой рябью играло на белых одеяниях монахинь и пестрых женских платьях. Когда женщины опускались на колени, обручи у них на бедрах позвякивали, как четки, а расстояние и кирпичная кладка излечивали все увечья, скрывая изуродованные ноги. Позади доктора на верхней ступеньке сидел старик, страдающий слоновой болезнью, мошонка у него свисала на ступеньку ниже. Куэрри и Колэн переговаривались вполголоса, чтобы не мешать церковной службе. Шепот, шорохи, звяканье, треньканье, неторопливые движения, смысл которых почти ускользнул у них из памяти, потому что очень уж давно они отошли от всего этого.
27
Нам было хорошо(фр.).
— Неужели его нельзя оперировать? — спросил Куэрри.
— Нет, рискованно. Сердце вряд ли выдержит наркоз.
— И что же, так ему и таскаться с этой штукой до самой смерти?
— Да. Но она не очень тяжелая. Какая же все-таки несправедливость, а? Вдобавок к лепре страдать еще и этим.
Из церкви донесся дружный вздох, шорох — прихожане сели. Доктор сказал:
— Я не я буду, а выклянчу когда-нибудь у кого-нибудь деньги и куплю несколько кресел на колесах для самых тяжелых больных. Вот этому, конечно, понадобится специальное. А может знаменитый католический архитектор сконструировать кресло для больного со слоновыми утолщениями яичек?