Центр
Шрифт:
Витя уничтоженно молчал.
Тогда Катя решила помочь ему отыграть назад и, переменив тон, добавила:
— А, в общем-то, хорошо, что поехали. А то, действительно, за город почти не выбираемся. Ну и закончим с этим, давайте отдыхать. И спрячьте этот дурацкий ключ, а то ненароком за борт уроните, потом не рассчитаетесь.
И они закончили с этим, и, действительно, недурно отдохнули, и Витя даже искупался на стоянке, а на обратном маршруте уже совсем пришел в себя, так что его снова можно было узнать и вполне разумно с ним общаться. И вот именно на обратном пути, когда они стояли у поручней, наблюдая, как утомленное солнце нежно с теплоходом прощалось, Карданов и произнес фразу, которую вспомнила Катя, размышляя о пустующих кинотеатрах в новых микрорайонах.
Когда они полностью преодолели первоначальное замешательство и можно уже было шутить по поводу несостоявшегося грехопадения на водах, Катя спросила: «А что бы вы, Витенька, зимой изобрели? На каток, что ли, пригласили бы? Там теперь самое место для уединения, народ что-то совсем перестал ходить на катки. Хочешь — целуйся, хочешь — обнимайся, свидетелей все равно никаких. И в каюту не надо запираться». Они одновременно вспомнили школьные годы, баснословные времена, когда московские катки сплошь были покрыты разноцветной толпой людей всех возрастов и комплекций, всех степеней квалификации — от поминутно шлепающихся неумельцев на снегурках до демонических асов на «норвегах», или, как тогда говорили, на «ножах». Вспомнили наряды конной милиции перед кассами Центрального парка культуры, еле сдерживавшие прибой толпы, вспомнили мальчишек и девчонок, ныряющих под лошадьми, протискивающихся с толпой мимо контролеров, чтобы любой ценой попасть по ту сторону, в страну обетованную, где музыка, огни, шорох стальных лезвий по рассекаемому льду.
И куда же все делось? С лошадьми и милицией, в общем, все ясно, никуда они не делись, просто не резон им топтаться перед кассами, к которым никто не рвется. Чего рваться, через кого прорываться — подходи и бери. И топай спокойненько и свободненько к одинокому контролеру, протягивай ему «тикет». Но что-то редко подходят и редко протягивают. И с музыкой и огнями тоже все в порядке, тоже фурычит все. Но для кого? Тоскливо выглядит залитое огнями огромное ледяное поле, и нелепы на нем затерявшиеся в его огромности фигурки. Исчезли люди, вот уж буквально как ветром с поля сдуло. Конечно, мистики и здесь никакой нет — куда исчезли люди — кто по домам, а кто шагает мимо заборчика, но мимо, мимо… Другие «земли обетованные» объявились, не иначе, а каток… не здесь назначают нынче свидания, выясняют отношения, демонстрируют лихость.
Карданов был любителем вот таких социологических эссе и подвернувшуюся благодарную тему использовал полностью: неутомимо раскручивал перед Катей ассоциации и аналогии, сыпал неожиданными сравнениями и метафорами. Договорился уже до того, что к культурным институтам (а культурные институты он предлагал понимать широко, как что-то, что объединяет, притягивает значительное количество людей на досуге, и причислял к ним не только театры, кино, телевидение, но и пивбары, туризм, спортлото, «кутежи») можно, оказывается, применять эволюционную теорию и поэтому говорить об их борьбе за выживание, о мутациях и естественном отборе. «Ученые ищут, но до сих пор не нашли причин массовой гибели динозавров, — говорил Карданов, по-прежнему поигрывая ключом от каюты, очевидно, полностью отрешившись от символического значения этого предмета, — а мы сейчас здесь решали вполне сходную задачу: причину массового вымирания катков. Ясно, что как физические объекты они никуда не девались и не денутся, но физически — это просто огороженные куски льда. И только. А катком в собственном смысле слова такой кусок льда делают те, кто ходит на него кататься. Эрго, деградация, захирение катков — это деградация желания людей ходить на них». Наконец, исчерпавшись на многочисленных альтернативных подходах, Карданов вывел фаталистично звучащее резюме: «Другие времена — другие песни».
Вот эту-то фразу и даже кое-какие из предшествовавших ей рассуждений Карданова о вымирании и естественном отборе среди культурных институтов и вспоминала теперь Екатерина Николаевна, размышляя над странной идеей мужа о связи между наличием или отсутствием дворов и степенью изогнутости мозговых извилин. И глядя на пустующие, новенькие коробки чертановских кинотеатров. Хотя в этом случае речь шла, пожалуй, не о вымирании, а скорее о несовместимости органов. Бытие определяет сознание. Это Екатерина Николаевна уловила со студенческих лет. Поэтому оно опережает сознание. Должно опережать. В данном случае получилось не так. Те, кто планировал, кто предопределял физическое бытие, иными словами, — строительство этих коробок, в данном случае явно не опережали, а отставали от сознания людей, живущих в этих микрорайонах. Карданов попал тогда в точку. Пришли новые времена, и поются новые песни. И эти новые песни вьют себе новые гнезда, звучат в новых местах. Сначала приговор (приговор безымянный, заочный, статистический, а значит, обжалованию не подлежащий — некому на обжалование подавать) был вынесен каткам. Теперь, похоже, очередь за кинотеатрами.
А история с поездкой на теплоходе стоила-таки им утраты «невинности», а именно, невинности их отношений. Может быть, еще и возможно было встать в позицию: «как будто ничего не произошло». Карданов, например, после того, как Катя смехом убила топорность его выступления в роли соблазнителя, быстро и, по-видимому, безболезненно перестроился именно на такую линию. Насколько Катя его знала, развитие им на обратном пути эволюционной теории культурных институтов было уже плодом непритворного увлечения. Но дернуло же ее, когда они уже сошли с теплохода, все-таки дообъясниться. Впрочем, предприняла она это дообъяснение не совсем беспричинно, не совсем. Когда плыли обратно и к Вите вернулось чувство юмора, то есть чувство реальности, Катино самочувствие качнулось, как ни странно, прямо в противоположную сторону. Отсмеявшись и подвергнув уничтожающей критике дикую идею массового занятия сексом на водах (разновидность, которую, наверное, и сами йоги не предусмотрели при всей их склонности к систематичности), она, слушая Карданова, снова милого, изобретательного на выдумки Витю Карданова, несколько раз взглядывала-таки на ключ с пластмассовым брелоком, которым он небрежно поигрывал. Поигрывал уже без всякой задней или вообще какой бы то ни было мысли. Возможность простого и грубого приключения, сама легкость и обнаженность такой возможности заставили Катю несколько раз ощутить острое возбуждение, вполне неожиданное для нее самой. Карданов ничего этого не заметил, он был совершенно удовлетворен тем, что ему позволили сохранить хорошую мину при плохой игре, и абсолютно не собирался вешать на себя «отягчающие вину обстоятельства». Да и замечать было нечего. Внешне Катя ничем, разумеется, не выдала мгновенных всплесков своего воображения. Вот поэтому-то Катя и решила вдогонку расставить еще раз все точки над «i». Лишним поучением провинившемуся мальчику Вите она пыталась что-то объяснить и себе самой. Чтобы больше об этом уже не думать. «Знаете, Витя, — сказала она, беря его под руку (прекрасно знала, что нравится, сильно нравится это мальчику Вите). — Ну, мне с вами хорошо, я же этого не отрицаю. Вы и сами это видите. Но, честно говоря, головы с вами я не теряю. Вам, кстати, никогда девушки не говорили: «Я совсем потеряла с тобой голову»? Ну а у меня к вам этого нет. Так что не будем горячиться, а тихо-мирно по домам… А в общем, Витя, большое спасибо, поездка была чудесная. Я все-таки встряхнулась как-то. Обязательно искупалась бы с вами, жаль, что заранее не знала, купальника не взяла…»
Так, вдогонку, расставила она еще раз, и для себя и для него, все точки над «i», немало гордясь своей тонко дозированной назидательностью и будучи абсолютно уверенной, что status quo, таким образом, сохранен и упрочен. Однако же вышло не так.
Словом, очень быстро выяснилось, что их отношения с Кардановым редуцировались до чисто служебных, что игра кончилась вничью, а новой партии не предвидится — шашки уже убраны и доска сложена. В поведении Карданова не было и в помине какой-нибудь резкости или неприязненности. В присутствии Кати он был по-прежнему оживлен и раскован. Но возникшая между ними дистанция как-то сама собой сделала немыслимой любую фамильярность, просто даже короткость, не говоря уж о доброй, старой шутке Ростовцева насчет «элементов флирта в научной организации труда». Так Катя узнала, что мужчины не просто себялюбивы, а что они эгоцентрики до патологии, до мании. Что любого из них (даже владеющего так называемым чувством юмора) можно оскорбить, оттолкнуть, смертельно обидеть, если сообщить ему, и вполне искренне, что он милый и интересный человек, но ты не теряешь с ним головы. Оказывается, что, пока не скажешь это ему прямо, трезво, тяжеловесно, он в так называемой глубине души все время будет уверен в противоположном. Оказывается, что если не влюблена в него страстно, ну просто до самозабвения, до потери пульса, то вот уже и обида. Вот уже и потрясение основ, искреннее недоумение, чувство обманутости… Ну и народ!
С Кардановым, впрочем, даже и редуцированное общение длилось недолго. Через полгода после молчаливого заключения ничьей он ушел из Института. Уволился по собственному желанию, которое, как она предполагала, было и самому Виктору не вполне ясно. Основное, наверное, в этом желании заключалось именно в том, что оно собственное. Ушел на вольные хлеба, на внештатную журналистику в предвкушении большой славы и больших денег. Ничего слишком большого он, как видно, не поимел. Ей попадались, правда, его статьи в научно-популярных журналах, это были, ничего не скажешь, вполне на уровне работы. Но… кто в наше время не пишет? А что же еще? Другого ничего до них с Юрой не доходило, а значит, скорее всего ничего другого и не было. Клеймо неудачника, человека неукорененного, перекати-поля разглядела она на нем правильно. И это тогда еще, в Институте, когда энергия и беззаботность молодости скрывают, компенсируют органическую, запрограммированную слабость. Когда человек взбегает по лестнице через три ступеньки, кому придет на ум сказать: слаб в коленках? Все видят вундеркинда, полиглота, восходящую звезду. Но энергия не вечна, она иссякает, отбегает от тебя, как волна морского отлива, вместе с молодостью и обнажает первоначальную слабину. И проступает клеймо. Если не создал, не успел или не обеспокоился создать задела, позволяющего в дальнейшем удерживаться на поверхности без рывков или сверхусилий.
VIII
Но перед самым уходом Карданов сослужил-таки службу Екатерине Николаевне. Пригласил на институтский вечер своего дружка Юрку Гончарова. Ну, натурально, познакомил его с коллегой, Екатериной Яковлевой. Остальное… что вспоминать? Остальное было, как говорят спортивные комментаторы, делом техники. Перед нею возник наконец твердый человек, занимающийся твердыми сплавами. Красив и тверд, определенен был Юра Гончаров в первой своей молодости. (Таким почти и остался.) И дело повел он (а то, что между ними есть дело, они с Катей почувствовали, просто-напросто обнаружили в первый же вечер, после первого танца) масштабно, не соблазняясь мелкими гимназическими удовольствиями. Не пришло ему в голову искать разные сомнительные уголки или, допустим, каюты с ключами на два часа. Не занимался он археологией исчезнувших культурных институтов, не выслеживал следы вымирающих московских катков. Юра жил в настоящем и при этом принадлежал к полноценному, образцовому типу хозяев этого настоящего. Он действовал так, как принято было действовать в данное время, — по стандартам, да, но по лучшим стандартам. Обычаи тайных свиданий, долгих провожаний, вечеринок и компаний нельзя было тогда даже и назвать старомодными, их время просто миновало, ушло, оставив след разве что в отстающих, как всегда, ровно на полторы эпохи, музыкальных кинокомедиях. А принято было другое: представлять «свою» девушку родителям, смотреть с нею хоккей по телевизору в семейном кругу, ездить зимой на зимнюю дачу. Он быстро приучил Катю переживать, как свои собственные, взлеты и падения его любимой «ледовой дружины», у его родителей была зимняя дача, и он представил свою девушку своим родственникам. Месяца через три, после того, как она стала его женщиной (а она стала, потому что в его присутствии действительно теряла голову и потому что ни в чем не сомневалась. Видела, что это — мужчина и это — реальность), они поженились. Кстати, родителям его, хотя это и ничего не решало, она понравилась.
Единственное, что могло бы тогда ее насторожить (но нет, какое там… Извечное «если бы молодость знала…»), так это как раз тот факт, что был Юра все-таки давним, еще с начальной школы, другом Виктора Трофимовича Карданова. Да и после школы была у них своя «капелла» и даже со своей штаб-квартирой в одном кафешке на Маяковской, которое они называли «У Оксаны» и в котором вместе с Юрой она так ни разу и не побывала. Но и то сказать, какая тут могла быть сверхнастороженность, по поводу чего конкретно?