Цепь в парке
Шрифт:
Он тихонько встряхивает голову мужчины, тот на мгновение открывает глаза, но тут же снова закрывает. Кожа на его лице во многих местах содрана, но сильнее всего, как видно, у него болит грудь, и он сжимает ребра ладонями, которые поднимаются и опускаются при дыхании.
— Если с ней ничего не случилось, пусть он лучше не показывается ей на глаза.
Но девушка уже направляется к ним, на ходу вытаскивая монеты из трусов и молча их пересчитывая; она отталкивает Джейн, плюет в лицо лежащему и пинает его ногой. Дрожа всем телом, покраснев так,
Потом он отряхивает пиджак, проводит рукой по волосам, словно только что вышел от парикмахера, и говорит:
— Какая мерзость, она ведь глухонемая! И никто ее не остановит, а она только так и может заработать себе на хлеб. А вы живо марш по домам.
Он переходит через улицу, но тут же возвращается обратно.
— Не сердись на меня, старина, я понимаю, ты хотел мне помочь. Только никогда в такие дела не суйся. Тебя убьют.
И он уходит уже совсем. Они видят, как он исчезает в магазине под вывеской: ЖОС ЛАФОРС… ДРОВА И УГОЛЬ.
Девушка подбирает монеты и снова прячет их в трусики, потом, показав им кулак и ворча, как ключница, скрывается в подворотне.
Джейн обнимает его, прижимает к себе обеими руками, и он слышит частые легкие удары, от которых сердце его чуть не выпрыгивает из груди, мягкие волосы щекочут ему лицо.
— Обещай мне, что никогда больше не будешь лезть не в свое дело! Слышал, что он сказал тебе? В замке ведь были одни дети, а здесь все по-другому, Пьеро!
Он рассеянно гладит ее по голове, и Джейн нежнее прижимается к его груди.
— Оказывается, в городе полным-полно сумасшедших, а у нас был только один Китаец, да и то тихий, как ягненок.
— Ты мне еще ничего не рассказал ни про Китайца, ни про остальных, только про длинного Жюстена, которого ты изуродовал.
Она отстраняется от него, и он с огорчением видит кровь на ее красивом белом платьице, теперь оно совсем стало похоже на грязную тряпку.
— Ты хотела конфет с корицей?
— Понятия не имею, где их можно здесь купить. Вот рядом с мамой Пуф есть один магазинчик…
— Но это нам не по дороге.
— Как же, очень даже по дороге. Я же говорю, рядом с мамой Пуф.
— Да я про ту дорогу, по которой мы с тобой убегаем на всю жизнь.
Она снова придвигается к нему, берет его за руку и, чуть кривя губки, признается:
— Знаешь, по-моему, мы еще маленькие, а там мы таких ужасов наглядимся.
— Ты просто врунишка! Что бы ты мне теперь ни пообещала, ни за что не поверю.
— Ты хоть расскажи, как мы выберемся с той поляны?
— Зачем нам оттуда выбираться, раз мы остаемся дома?
Она делает смешливую гримаску, глубоко вздыхает, потом ее темно-золотистый взгляд становится серьезным-пресерьезным, и она сжимает его руку в своей.
— Кажется, я люблю тебя. Правда! Больше всех на свете. Даже больше, чем маму, слышишь, в те минуты, когда я уверена, что люблю ее.
— И долго ты будешь меня любить?
— Всю жизнь. Пусть у меня язык отсохнет! Пусть я стану жабой, если вру!
— Кости кукушки в лягушке… Смотри, Балибу тебя слышит!
— И если ты не хочешь рассказывать дальше, я останусь с тобой на полянке на всю жизнь.
Они молча идут к высокой железной решетке, но, не дойдя до нее, сворачивают на другую улицу, совсем коротенькую, она зовется улица Фрипон, и они видят вдалеке, словно в щелку, оранжевые трубы большого белого парохода.
— Не будь на свете денег, дети, наверное, и не знали бы, что они уже выросли.
— Но почему же? Хоть я и маленькая, но мне всегда дают деньги.
— Потому что твоей мамы никогда не бывает дома.
— Верно. Она мне и говорит, что это деньги на еду.
— Из-за денег-то и становятся взрослыми.
— Да ты-то откуда знаешь?
— Потому что, чтобы зарабатывать деньги, надо быть сильным или злым. А это было бы почти одно и то же, не будь таких, как мама Пуф и твой дядя Анри.
— Он мне вовсе не дядя. Все зовут его папой, но я же не могу его так называть, у меня ведь один папа уже есть.
— Интересно, что чувствуешь, когда взрослым становишься? Наверно, точно стена вдруг обрушилась и тебе нет ходу назад.
— Ох, как хочется конфет с корицей, прямо ужас. Зачем ты завел меня сюда…
Теперь нет ничего между пароходом и ними, между ними и рекой.
— Вот тебе справедливость, на восходе солнца индейцы пришли поклоняться тебе, девчонке, врунье, хвастунишке, а ты всю ночь хныкала и даже описалась со страху, когда Белый Волк хотел согреть тебя своей шерстью — а у него, между прочим, шкура теплая и чистая, уж почище, чем твое платье, — и повсюду тебе мерещились красные глаза, хотя это были самые обыкновенные светлячки. Да и я из-за тебя не спал ни минуты и так устал, что индейцы могли бы в два счета меня обхитрить.
— Вот и неправда! Я засыпаю как убитая, когда мне страшно. Например, в грозу я всегда сплю.
— А тебе не интересно, почему они тебе поклонялись?
— Просто тебе так захотелось, Пьеро.
— Мне? Ну нет, я хочу, чтобы все было по справедливости, чтобы они вырвали у тебя волосок за волоском, а саму тебя бросили бы в ров с воронами.
— Значит, сначала они охотились на нас, а потом позавтракали, подобрели и решили с нами поиграть.
— Ладно, если, кроме как о завтраке, ты ни о чем думать не можешь, я дальше не рассказываю.