Цепи свободы. Опыт философского осмысления истории
Шрифт:
Нужно понять (пока это ещё возможно), что это такое же преступление против человечества, как и то, которым заклеймили себя германские пацг! Поскольку, и тупеющий от несчётного числа материальных благ потребитель, последовательно выводимый из паскалевского «мыслящего тростника», и одеревенело существующая человеко-овощь относятся к бывшему человеку…
Когда всё это началось? Почему привилось и так долго сохраняет свои позиции в духовно вымирающем и психически деградирующем племени человеческом?
Не углубляясь в дебри истории, остановимся на распознаваемой её части. Причём не «всех народов», а лишь ответственных за плоды цивилизации, коими являются державы Старого Света, в конце XVIII в.
Для большего уяснения проблем материально ориентированного, а потому в этих рамках прогрессивно развивающегося мира, обратимся к тому, что особенно «любит счёт», а именно – к золотому тельцу или, дабы не ослепнуть от его блеска, к его эквиваленту – денежным знакам. Для начала сделаем краткий экскурс в развитие финансового капитализма.
Став денежной единицей государства в Малой Азии ещё в VII в. до и. э., деньги на протяжении многих веков были основным регулятором экономической жизни народов. Впоследствии деньги «обогатились» не только экономическими и хозяйственными полномочиями, но властными, а затем и державными функциями.
С созданием Банка Англии (1694 г.) «денежный валютный суверенитет переходит к банкирам, торговцам кредитами и валютой», – отмечает итальянский экономист профессор Джиано Аккаме. К концу XIX в., когда экономика подчинила себе политические интересы, деньги стали играть новые роли и приобретать иное значение в мире. Это произошло, несмотря на то, что политика имела решающее значение в распределении общественных благ, в регулировании которых экономика играла вспомогательную роль. «Нельзя забывать о функциях государств в буржуазном мире, – отмечал Иосиф Сталин в интервью Герберту Уэллсу (1934). – Это – институт организации обороны страны, организация охраны порядка, аппарат собирания налогов. Хозяйство же в собственном смысле мало касается капиталистического государства, оно не в его руках. Наоборот, государство находится в руках капиталистического хозяйства».
Ещё быстрее экономики развивалось банковское дело.
Благодаря колоссальной концентрации в своих руках денежного капитала и распространению влияния на хождение общественного капитала, банки превратились в совладельцев средств производства промышленности и хозяйства. Образование банковских монополий в свою очередь ускорило монополизацию производства. Угрожая лишением кредита и другими мерами экономического давления, банковский капитал принуждал контролируемые им предприятия идти по пути объединения в картели и тресты, тем самым увеличивая «площадь» своего экономического охвата и создавая нишу в политическом бытии. Ибо деньги, как таковые, не являются проводниками политических идей. Неся служебную функцию, они обслуживают лишь тех, кто, полагают их владельцы, умеет распорядиться капиталом в целях дальнейшего его преумножения (не обязательно в денежном эквиваленте). Лишь в этом случае капитал становится мощным рычагом воздействия на экономические системы, являясь надёжным материалом в руках «строителей» глобальных политических конструкций.
Посредством создания Системы Директоров и Наблюдательных Советов, включённых в руководство предприятий (чему не мешало встречное вовлечение предпринимателей в Советы Банков), финансисты получали возможность распоряжаться гигантскими капиталами, крупнейшими предприятиями и целыми отраслями промышленности. Осуществляя в больших масштабах поставки государству, размещая государственные займы и получая субсидии из государственной казны, финансовые и промышленные магнаты уверенно умножали свои богатства. Вместе с тем именно создание международных монополий обострило противоречия в сферах влияния и, обусловив борьбу за них, привело к жёсткому переделу мирового рынка.
Начавшаяся
Национальные государства, испытывая сильное давление извне на их экономику, начали утрачивать свои политические суверенитеты. Это было связано с возникновением транснациональных монополии, усилением и развитием финансовой сети, подкреплённой международной системой банков. Отметим, что параллельно этим процессам существовали формы политического идеализма – своеобразной идеологии, привитой в Англии во второй половине XIX в. писателем Джоном Рёскиным. Отвергая технические достижения цивилизации, поэт и теоретик искусства принципиально путешествовал на бричке параллельно мчащемуся поезду. Не слишком преуспев в борьбе с «железным монстром», Рёскин в духе чеховских героев продолжал грезить о создании «лучшего и более счастливого мира», способного сбить с «железного пути» беспорядочно развивающийся и уже выходящий из-под контроля «технический» мир.
Утопическим идеям и политическому идеализму эстетов противостояли скрытые цели находящихся в тени общественной жизни «практиков», то бишь, служителей мамоны. В основе этих целей лежало стремление к мировому господству через подчинение национального и контроль международного капитала.
Борьба финансовых концепций, центр которых был сосредоточен в международных банках на Уолл-Стрит, проходила с переменным успехом. Разница целей обусловила антагонизм двух «систем мышления» (напомню – «идеалистов» и «практиков»), приведя к непримиримому противоборству взаимоисключающих концепций устроения и покорения мира.
Выдающийся промышленник, не чуравшийся общественной и писательской деятельности, Генри Форд делил эти группы на две категории – «конструктивные» и «деструктивные», к первым относя Дж. П. Моргана и его сторонников, которые, говоря словами американского историка Кэррола Квигли, – были «убеждённые приверженцы епископальной церкви, англофилы, интернационалисты, члены интеллектуальной элиты, ориентированные на европейскую культуру» («Трагедия и надежда», 1966). Их представляли могущественные семьи: Рокфеллеры, Карнеги, Вандербильты, Меллоны, Дьюки, Уитни, Форды, Дюпоны и некоторые другие. Ко вторым Форд относил тех, кого можно было бы назвать «интернационалистами по происхождению» или, говоря словами Форда, – «подлинных разрушителей мира, поджигателей войны». Средствами борьбы, к слову, не делающими чести обеим сторонам, на протяжении всего противостояния служила шитая тайными нитями парламентская политика, включавшая скрытое финансирование партий, манипулирование общественным мнением посредством СМИ, кино, книготорговли, а также внедрение в профсоюзное движение и установление в нём определённых программ действия.
«Отец пиара» – американец Эдвард Бернейс в книге «Пропаганда» (1928) возвещает программу воздействия на все слои общества'. «Сознательное и умелое манипулирование упорядоченными и привычками и вкусами масс является важной составляющей демократического общества. Приводит в движение этот невидимый общественный механизм невидимое правительство, которое является истинной правящей силой в стране». И далее: «Нами правят, наше сознание программируют, наши взгляды предопределяют, наши идеи нам предлагают – и всё это делают в основном люди, о которых мы никогда не слыхивали. Таков логичный результат организации нашего демократического общества». Говоря о системе образования, Бернейс пишет: «Всеобщая грамота дала человеку не разум, а набор штампов из рекламных слоганов, передовиц, опубликованных научных данных, жвачки жёлтых листков и избитых исторических сведений – из всего чего угодно, только не из оригинальности мышления. У миллионов людей этот набор штампов одинаков, и если на эти миллионы воздействовать одним и тем же стимулом, отклик получится тоже одинаковым».