Цепи свободы. Опыт философского осмысления истории
Шрифт:
Очевидно, причину социальных болезней нужно искать в разложении веками создаваемых социальных и духовных устоев общества. Тех, на которых стоит народ, зиждется страна и функционирует государство. Испытанные временем, именно они легли в основу закона. Последний, сосредоточивая в себе и систематизируя многовековой опыт, скреплял державной печатью всё наиболее рациональное, справедливое и жизнеустойчивое, помогая выживать народу, нации и человеческой культуре в целом. Потому сокрушение именно этих основ являлось приоритетной задачей тех, кому эти устои были ненавистны.
Не заглядывая в слишком уж далёкое прошлое, затрону лишь финальную часть великого перелома. Его определила просвещенческая мысль Нового времени, вызвавшая Великую Французскую революцию и исторически не менее важную революцию в Северной Америке. Вместе с тем,
«Великая», поправ авторитет помазанника Божьего и свергнув с пьедестала верховную власть, сорвала с цепи самые низменные инстинкты народа, в результате чего он в одночасье оказался беспризорным, а в исторической перспективе преданным и осквернённым. Тогда как, «американская», изначально обезопасив себя от монарших проблем и института аристократии, – озаботилась созданием демократического общества на принципиально иных основах. После победы над Югом, ослепнув от раскрывшихся исторических перспектив, объединённые Штаты самопроизвольно взяли на себя роль мирового поводыря. Политические метаморфозы выразили себя в том, что поначалу неверная «клюка» пилигримов со временем превратилась в далеко достающую полицейскую дубину, исправно расчищающую дорогу геополитическим интересам США. Причём, реализация этих «интересов» происходила вне опоры на какие бы то ни было исторические традиции (протестантство не в счёт, ибо оно опиралось на узко-конфессиональные принципы, отнюдь не противоречившие «американским» интересам). Весь перенятый у Европы опыт государственной жизни состоял в принципиальном отказе от культурно-исторического прошлого европейских стран, под чем, однако, не следует понимать технические и утилитарно-бытовые ценности (вплоть до I Мировой войны они оставались приоритетными в быту и сознании американцев). И если Европа едва ли не на всём протяжении XIX в. ярилась революционными знамёнами, то развитие Дикого Запада (США) в это время было отмечено постепенным переходом традиционных форм рабовладения в «более приемлемые», слегка облагороженные патиной либерально-демократических реформ и преобразований.
Вся последующая история и «дикого» и не дикого Запада, вступив в XX в. и переступив порог XXI столетия, являет собой историю охлократического падения традиций, морали и нравов, нашедшую опору в законе и, что много хуже, – в сознании людей.
При всей продвинутости социального устройства, основанного на приоритете утилитарных категорий, фригийский колпак мясников Великой Французской революции не был сорван с глав либеральных и демократических правительств. Не изъятый из сознания мегаполисов и не выброшенный на свалку истории, он, за ветхостью времён полинялый, истёртый и покрывшийся дырами, – продолжал оставаться знаменем «братства» безграничных свобод и «равенства» в их пороках. В то время как ревнители нравственности в викторианскую эпоху драпировали ножки роялей, дабы никому в голову не приходили мысли об оголённых ножках, – в странах и Старого и Нового Света наряду с чёрными невольниками продавались цветные и даже белые рабы, в число которых входили женщины и дети. На рубеже XIX–XX вв. центром торговли «белыми рабами» считался ещё вчера революционный Париж, теперь прозванный новым Вавилоном.
Французский живописец Эжен Делакруа как в воду глядел, когда в своей картине «вручил» знамя Свободы полуобнажённой мадам. Даже и под кистью гения не избавившись от вульгарности, она чрезвычайно живописно олицетворяет собой революционно-уличную истерию[22]. Такого рода «свободы» символической цепью охватили многие государства Европы. С каждым бунтом всё больше обнажаясь и распространяя проказу хаоса и вседозволенности, они к концу XIX в. заявили о себе общеевропейской проказой, с тем, чтобы в начале следующего века покрыть мир трупами миллионов. Багровея от «прогрессивных веяний времени», всё откровеннее освобождающих «тело» народа от морали и нравственности, болезни века напоминают о себе едва ли не при всяком движении социального организма. И становится ясно, что проказа вседозволенности, смертельная для жизни всякого общества и любого народа, распространяется по мере прогрессивной деформации личностных качеству отживания индивидуальных особенностей человека и утери исторического своеобразия наций и народов.
Казалось бы, зачем так мрачно? Опасность вышеупомянутых «недостатков» хорошо известна обществу, уяснена и изучена «властителями дум». Обеспокоенные формами неврастении, они давным-давно начали бить тревогу. К примеру, французские писатели ещё в середине XIX в. выступали в печати, негодуя на падение
Разнобой мнений объяснялся не столько убеждениями, сколько характером общественно значимых людей или «личностей на слуху», которые до известной степени определяли общественное мнение. В какой-то мере влияя и на стиль жизни, люди эти не всегда могли служить для молодёжи хорошим примером. Так, разночинец Гейне всю жизнь мечтал пробиться в «благородное сословие», но это ему не удалось и он люто возненавидел аристократов. Историк Мишле, родившийся, как он любил напоминать, в «крестьянской семье» (но, всё же, предпочитавший жить в скромном старинном замке), был твёрдым клерикалом. По его убеждениям краеугольным камнем храма (сказывалась-таки каменная обитель!) и фундаментом гражданской общины должен быть семейный очаг. Социалист и теоретик анархизма Прудон, по Герцену, – «один из величайших мыслителей нашего века», по своему происхождению был крестьянин. Но это, ничуть не мешая ему провозглашать свободу без очевидных границ, каким-то образом удерживало его в рамках крайней патриархальности. Отсюда неприятие им женской эмансипации.
Характерной приметой времени был «банкет в день рождения Христа», описание которого Прудон дал в своём журнале “Peuple”. Вовсе не разделяя свобод зарвавшихся социалистов, он пишет: «Собрание было открыто достойным образом – чтением Нагорной Проповеди; за гимном в честь братства, спетым с большим воодушевлением, последовал ряд тостов» (опуская несущественные детали, привожу лишь основные «тосты». – В. С.): «За Христа, отца социализма!»… «За пришествие Бога на землю!»… «За Рождество!»… «За Сен-Жюста, жертву термидора!»… «За воскресение Христа, за Францию!»… и тому подобное. «Интересно, что сказали бы газеты “La Raison” или “L’Action”, – через полвека иронизирует правый социалист Эмиль Вандервельде, – если бы социалисты 1904 года собрались под Рождество, занялись чтением Нагорной Проповеди, стали приветствовать сошествие Бога на землю и провозглашать тост за Христа, отца социализма!»[23]. Впрочем, сам Вандервельде вряд ли способен был вообразить, во что через считанные годы выльются «социалистические» оргии в большевистской России, которые превзошла лишь эмансипация «красных дам» или «мегер революции».
Любопытно, что Россия, в лице «прогрессивной части общества» долго и безуспешно гонявшаяся за Европой, именно в этом отношении «догнала и перегнала» свою дотоле неуловимую наперсницу. В середине того же столетия на страницах «передовой печати» о себе заявила социал-разночинная интеллигенция, в пику неожиданно «отставшим» французам громко отстаивавшая (как скоро выяснится – нелимитированные) женские права.
Критик М. Михайлов на страницах журнала «Современник» выступил с «разоблачениями» взглядов Прудона на брак и на семью, назвав позицию автора возмутительной. Книга же Мишле, писал Михайлов, ставя моральные ценности с ног на голову и ворочая критериями как ему заблагорассудится, – «производит впечатление безнравственной»! Вслед за ним и «передовая социал-демократия» России решительно осудила «реакционное», конечно же, «ущемление прав женщин».
Результаты не замедлили сказаться.
Падение религиозности оттенялось ростом демонического сознания и сопутствующим ему падением нравов. Особенно заметно обозначив себя в журнальной публицистике и газетных опусах социал-«демократической мысли», – эти новшества обрели стиль и заполонили собой сферы изобразительного искусства, музыку, поэзию. В соответствии с неугасимыми «веяниями времени» один из первых Нобелевских лауреатов по литературе итальянский поэт Джозуэ Кардуччи, успешно прошедший «школу» итальянского масонства и успевший даже побывать вице-Великим Мастером, после антиклерикальных выступлений пришёл к сочинению гимна Сатане. Этот гимн, писал Сергей Нилус, «выражает пожелание, чтобы отныне курение фимиама и пение священных гимнов приносилось Сатане как «бунтовщику против Бога»». В этом отношении сравнявшись с Европой (а кое в чём даже и превзойдя её), некоторые отечественные «мастера культуры» стремились оказаться впереди планеты всей. И оказались.
Исповедуя гордо-анархические лозунги, предреволюционные «небожители» России надрывались в «титанических» и «сатанинских поэмах» в музыке, в прозе и поэзии. Эти тенденции особенно ощутимы были в творчестве одного из крупнейших представителей художественной культуры конца XIX начала XX вв. музыканта и пианиста Александра Скрябина. Что любопытно, – как раз в то время, когда иерархии общества рушились во всех своих ипостасях. Тогда же было предано забвению негласное правило: «Что позволено Юпитеру, то не позволено быку».