Церковное привидение: Собрание готических рассказов

Диккенс Чарльз

— О сэр, здесь никогда не бывает гостей, — отозвался дворецкий.

Я указал на себя как на живое опровержение этих слов.

— Не думаю, сэр, что это возможно, — проговорил дворецкий.

Мне это не понравилось, и я требовал встречи с сэром Ричардом, пока тот не явился. Извинившись, я объяснил, в чем дело. На вид хозяину можно было дать лет пятьдесят, но висевшее на стене весло университетской гребной команды было помечено началом семидесятых, следовательно, этот рубеж он миновал уже довольно давно; лицо носило отпечаток застенчивости, свойственной отшельникам; выразив сожаление, он заявил, что ему некуда меня поместить. Он, несомненно, лгал, а кроме того, на многие мили вокруг другого жилья не было — я принялся настаивать. Немало меня удивив, сэр Ричард обратился к дворецкому, и они начали тихо совещаться. Наконец, с заметной неохотой, они признали, что смогут устроить гостя. Пробило семь, и сэр Ричард известил меня, что обед будет подан

в половине восьмого. О том, чтобы мне переодеться, речи не шло: хозяин был ниже ростом и шире в плечах. Он проводил меня в гостиную, а незадолго до половины восьмого вернулся в смокинге с белым жилетом. Обширная комната была обставлена старинной мебелью, но та с годами приобрела вид не столько внушительный, сколько обшарпанный; незакрепленный обюссонский ковер подрагивал на полу; [365] в комнату тут же проникли сквозняки и загуляли по затхлым углам; безостановочное шуршание крыс говорило о том, насколько износились стенные панели; где-то далеко захлопал ставень; оплывших свечей было слишком мало, и большая часть обширного помещения тонула в сумраке. Первые слова, с которыми обратился ко мне сэр Ричард, усугубили уныние, внушенное этой картиной.

365

Ковер без ворса, изготовленный в городе Обюссон (Франция), история которого неразрывно связана с изготовлением гобеленов.

— Должен признаться вам, сэр, я вел дурную жизнь. О, очень дурную.

От такого признания, сделанного человеком много меня старше, да еще после всего лишь получасового знакомства, я едва не лишился дара речи. Выдавив из себя:

— Да что вы, — я, дабы не дать хозяину возможности развить тему, добавил: — Какой у вас славный дом.

— Да, — кивнул тот, — и скоро минет сорок лет, как я не ступал за его порог. Со времен окончания университета. Студенческая пора, молодость, соблазнов вокруг достаточно, но это не оправдание, нет-нет.

Ржавая задвижка соскользнула, дверь под напором сквозняка распахнулась в комнату, длинный ковер зашевелился, закачались драпировки; потом ветерок улегся, шорох смолк, дверь захлопнулась.

— А, Марианна, — заговорил хозяин. — У нас сегодня гость. Мистер Линтон. Прошу: Марианна Гиб.

Тут мне все стало ясно. „Спятил“, — заключил я про себя, потому что в комнату никто не вошел.

За стенными панелями безостановочно сновали из конца в конец комнаты крысы; ветерок снова распахнул дверь, по ковру пробежала рябь, остановившаяся у наших ног, где он был прижат.

— Позвольте представить вам мистера Линтона, — произнес хозяин. — Леди Мэри Эрринджер.

Дверь снова захлопнулась. Я вежливо поклонился. Будь я даже званым гостем, и то мне следовало бы подыграть хозяину, а о незваном и говорить нечего.

Сцена повторилась одиннадцать раз: шорох, дрожь ковра, беготня крыс, неустанные хлопки двери, а потом печальный голос хозяина, представлявшего меня призраку. Некоторое время пришлось ждать, пока я приспособлюсь к обстановке: беседа шла ни шатко ни валко. И вновь по комнате пробежал сквозняк, запрыгали огоньки свечей, заметались тени.

— Ах, Сисели, опять ты опаздываешь, — заунывно протянул хозяин. — Как всегда, Сисели.

И я уселся за обед в соседстве с этим человеком, его больным воображением и двенадцатью призраками, это воображение населявшими. Длинный стол был уставлен красивым старинным серебром, приборов я насчитал четырнадцать. Дворецкий появился в смокинге, сквозняков стало меньше, в столовой сделалось веселее.

— Не желаете ли занять место в том конце, рядом с Розалиндой? — обратился ко мне сэр Ричард. — Она всегда сидит во главе стола. Перед ней я виноват больше, чем перед другими.

— С удовольствием, — отозвался я.

Я всмотрелся в дворецкого: ни по лицу его, ни по движениям нельзя было ни на миг заподозрить, что он прислуживает двум, а не четырнадцати полноценным участникам трапезы. Блюда как будто особым спросом не пользовались, но шампанское во все бокалы доливалось регулярно. Вначале слова не шли мне на ум, но когда сэр Ричард с дальнего конца стола спросил: „Вы, наверное, утомились, мистер Линтон?“ — я воспринял это как напоминание о своем долге перед хозяином, которому я себя навязал. Шампанское было превосходно, и при помощи второго бокала я предпринял попытку завязать беседу с одной из своих соседок, мисс Хелен Эрролд. Очень скоро я освоился; подобно Марку Антонию, [366] я часто делал в монологе паузы для ответов; временами я, повернувшись, бросал несколько слов мисс Розалинде Смит. На другом конце не умолкал голос сэра Ричарда — это был горестный тон, каким приговоренный обращается к судье, но проскальзывали в нем и другие ноты: словно бы судья обращался к человеку, которому вынес некогда несправедливый приговор. Мне взгрустнулось.

Я выпил еще бокал шампанского, но жажды не утолил. Казалось, пока я летел на крыльях ветра по холмам Кента, этим самым ветром из моего организма выдуло всю жидкость.

366

Монолог Марка Антония в трагедии Шекспира «Юлий Цезарь», начинающийся словами «О римляне, сограждане, друзья!» (III, 2), считается образцом риторического искусства.

Хозяин бросал на меня взгляды: я все еще был недостаточно разговорчив. Я попытался снова. В конце концов, мне было о чем рассказать, не каждый день человеку доводится проскакать двадцать миль, особенно к югу от Темзы. Обращаясь к Розалинде Смит, я начал описывать эту гонку. Хозяин явно был доволен, лицо его прояснилось и повеселело, как иной раз горы в непогожий день: налетит с моря легкий ветерок, и тумана как не бывало. Дворецкий не забывал подливать мне в бокал шампанское. Для начала я спросил свою соседку, любит ли она охоту, сделал паузу и приступил к повествованию. Рассказал, где мы нашли лису и как она мчалась, не виляя, во весь опор, и как в деревне я был вынужден держаться дороги, потому что на пути вставали то огороды, то проволочные ограждения, а потом и река. Я описывал местность, роскошные весенние пейзажи, пелену таинственности, окутавшую долины с наступлением сумерек, мою чудесную лошадь и ее резвый ход.

После бешеной гонки мне отчаянно хотелось пить, и потому приходилось то и дело замолкать, но я продолжал описание славной травли, ибо этот сюжет меня вдохновлял, да и, в конце концов, подумал я, кто еще о ней расскажет, кроме меня, — разве мой старый доезжачий, а что до хозяина, так „старик уже небось лыка не вяжет“. Я обрисовал соседке в подробностях то место, где мне стало ясно, что второй такой охоты в графстве Кент не было за всю его историю. Некоторые происшествия забылись (двадцать миль как-никак!), и, дабы заполнить пробелы, я призывал на помощь фантазию. Я упивался тем, что развлекаю собравшихся, а еще редкостной красотой леди, к которой была обращена моя речь, — я не имею в виду красоту телесную, однако скудные, туманные очертания фигуры на соседнем стуле давали намек на исключительную грацию, какой мисс Розалинда Смит обладала при жизни; то, что я прежде принимал ошибочно за дым оплывавших свечей, за колыхание скатерти на сквозняке, оказалось в действительности весьма оживленной компанией, которая не без интереса внимала моему рассказу о беспрецедентной в истории человечества охоте; я объявил даже, что мог бы смело пойти дальше и предсказать, что подобной охоты не предвидится и в будущем. Только вот в горле у меня чертовски пересохло.

Затем, как мне показалось, дамы пожелали узнать подробнее о моей лошади. Я было запамятовал, что явился сюда в седле, но, когда они об этом упомянули, вспомнил. Взволнованно придвинувшиеся к столу дамы выглядели так очаровательно, что я не скрыл ничего из интересных им подробностей. Приятному ходу вечера мешал только сэр Ричард, никак не желавший взбодриться. То и дело в ушах звучал его заунывный голос; а ведь общество нас окружало более чем приятное — при условии, что знаешь, как с ним обращаться. Я понимал, что он раскаивается в былых прегрешениях, но начало семидесятых представлялось седой древностью, и еще мне пришла мысль, что он неверно оценивает намерения дам: нет, они нисколько не жаждут мести. Мне хотелось показать ему, насколько они в действительности веселая компания; я пошутил — все засмеялись, я начал над ними подтрунивать (в первую очередь над Розалиндой) — никто не обиделся. Но сэр Ричард восседал с тем же несчастным видом; можно было подумать, он не плачет только потому, что понял тщету слез и даже в них не надеется обрести утешение.

Мы сидели за столом уже долго, часть свечей погасла, но света было достаточно. Я был счастлив, что есть кому поведать о моих подвигах, и желал поделиться своим радужным настроением с сэром Ричардом. Я пошутил еще раз, другой, третий — ответом мне был добродушный смех; иные из острот были немного грубоваты, но я никого не хотел обидеть. А затем… нет, я не оправдываюсь, однако день выдался как никогда трудный, силы мои неприметно подошли к концу, а тут еще шампанское — в иное время я бы не поддался, но усталый, измотанный… Как бы то ни было, я зашел слишком далеко, и очередные мои остроты (какие именно, не вспомню) внезапно были приняты за обиду. Воздух вдруг заколыхался, я поднял глаза и увидел, что дамы встали с мест и направляются к двери. Распахнуть для них створки не было времени, но это сделал за меня ветер; как вел себя при этом сэр Ричард, я не видел: все свечи уже выгорели, кроме двух, да и те, как я думаю, погасли, когда дамы разом поднялись на ноги. Я вскочил, чтобы извиниться, заверить… и тут меня одолела такая же усталость, какая помешала моей лошади взять последний барьер; я схватился за стол, но в руках оказалась скатерть; я упал. Падение, мрак под столом, усталость, с которой я так долго боролся, — со всем этим мне было не совладать.