Цесаревич Константин (В стенах Варшавы)
Шрифт:
Конечно, все события предвыборных дней, списки депутатов с соответствующими отметками, словом, полная картина избирательной кампании в Варшаве и в целом царстве с ее конечными результатами своевременно были сообщены императору, который особенно интересовался теперь "своею Польшей", как он ее как-то назвал.
Когда это выражение дошло до Ростопчина, злой бонмотист в опале, поэтому кусающий злее обыкновенного заметил:
— Наш император совершил чудо большее, чем сам Галилеянин. Тот вызвал из могилы трехдневного Лазаря. Этот поднял из гнили мертвеца, тлевшего уже четверть века, если не
Пока ожидания Ростопчина не обещали исполниться, по крайней мере в ближайшем времени. Наоборот: по внешности дело шло гладко и не предвиделось никаких туч со стороны самой Польши или от Севера из России.
Опекунша добродушно гладила по шерсти опекаемую, а последняя доверчиво ластилась к своей сильной, большой покровительнице и ласково мурлыкала, глубоко запрятав коготочки под бархатом мягких гибких лапок…
Очень много ждали от тронной речи Александра не только в Польше, но и в России.
Конечно, эти ожидания ограничивались кругом столичного дворянства, светскими и придворными чинами, высшими представителями служебного и военного сословия и представителями богатого, родовитого купечества.
И в Польше, как и в России, не только крестьянство, мещанство и ремесленники, но и мелкое торговое сословие, низшие военные и гражданские чины, учащие и учащиеся почти не принимались в расчет при ведении большой политики. Это "стадо" учитывалось лишь в редкие минуты волнений, когда демагоги помогали политическим шарлатанам или опрометчивым идеалистам изображать на государственной сцене грозу разных размеров, от которой мутились политические воды, и караси лучше попадали опытным рыбакам на крючки обещаний и громких фраз, в сети угроз от натиска взволнованных рядов "народа"…
Но как бы там ни было, еще в начале февраля 1818 года, за месяц до предстоящего открытия варшавского сейма, по Москве пронеслись слухи, что император Александр поручил своему министру иностранных дел графу Капо д'Истрия составить для Варшавы тронную речь, в которой многое более важно для России, чем для Польши…
"Либералисты" русские, которых уже и тогда было немало даже в высших классах русского общества, догадались, в чем дело.
— После Польши и Финляндии, конечно, пора дать конституцию и собственной империи, давно заслужившей такой милости с высоты трона, особенно после испытаний и подвигов 1812-го года и следующих, тяжелых для империи, лет…
Так говорили под сурдинку в Москве, где находился Александр, в Питере, куда сейчас же передавались все важные вести, и в самой Варшаве, если не в покоях Константина, то в кружке Новосильцева, уже много лет носившего в душе заветную мечту: поставить Россию по образу правления наряду с передовыми государствами остально Европы.
— Стыд и срам! — повторял Новосильцев не раз. — До сих пор, в начале XIX века у трех, соседних с Европой народов, одинакий, автократический образ правления:
И вдруг понеслись упорные слухи, что перемена близка. И свет обновления "воссияет не с востока", не из Москвы, а с запада, из Варшавы, где будет сказано великое слово.
Конечно, сторонники древнего самовластия, прикрываясь которым всегда все дела царства вершила кучка наиболее богатых и влиятельных лиц из придворных и дворянских кругов, они постарались повлиять на Капо д'Истрия и тот с необычным для дипломата упорством, и настоящим гражданским мужеством стал уговаривать государя, склонял изменить некоторые важные положения варшавской речи, продиктованные самим Александром.
— Об этом у нас еще будет время подумать! — выслушав соображения Капо д'Истрия, сказал Александр. — Напишите пока по моим наброскам проект речи, как вы ее понимаете… А затем мы увидим!
Когда же министр представил речь, составленную по его соображениям и пониманию, Александр проглядел внимательно, не сделал ни одного замечания и, оставляя работу Капо д'Истрии у себя, сказал:
— Благодарю вас. Время терпит. Мы к этому возвратимся в Варшаве.
Дипломат понял, что его редакция совсем не понравилась.
Об этом узнали все заинтересованные люди. "Либералисты" сильнее возрадовались. Люди "старых времен" решили поставить все на карту, но не допустить дело до неприятного им конца…
Александр видел все это, но по своему обыкновению делал вид, что ничего не замечает, ни о чем пока не думает. Этим он выигрывал время, которое, как он знал по опыту, выручало его вечно лучше всяких союзников, помощников и друзей…
Так подошел конец февраля.
20 февраля по русскому исчислению, а по-варшавски — 4 марта состоялось в Москве торжественное освящение памятника "Гражданину Минину и князю Пожарскому" на Лобной площади.
Даже и надпись к этому памятнику дала пищу догадкам и толкам.
— Прежде упомянут гражданин Минин, а уже после князь Пожарский!.. По-западному, на "гражданскую" стать думает государь повернуть Россию!.. Старое дворянство, князей, былых бояр по шапке… Аракчеевы в ход пошли, разночинцы пролазы… Вот, и на памятнике так отмечено… Мясник впереди князя!..
Так брюзжали "зубры" минувшего века.
То же почти самое, только с иной точки зрения выражали сторонники новых, законосвободных форм жизни общественной и государственной.
А государь улыбался всем любезно, говорил милостивые, ласковые речи и ничего важного никому не открывал…
Так и уехал он 5 марта нового стиля в Варшаву, куда прибыл на рассвете, в 5 часу утра, 13 марта 1818 года.
В общем повторилось почти то же, что и осенью 1816 года. Почти вся та же свита сопровождала государя. Только общество увеличилось, когда прибыл великий князь Михаил Павлович из заграничного путешествия с сопровождающим его, в качестве ментора, генерал-лейтенантом Иваном Федоровичем Паскевичем и другими лицами небольшой свиты юного князя. Здесь же очутились два русских графа: Милорадович и Остерман, которых Александр пригласил пробыть в Варшаве до конца сейма, как бы желая окружить себя большим числом чиновных лиц из русской знати.