Цесаревич
Шрифт:
— Ваше Высочество, Вы предлагаете зарабатывать на всем, но отдать добычу золота вольным искателям? — удивился Лугинин.
— Именно, господа! Давайте обскажу все по порядку. Первое — нужно послать верных людей обследовать реки. Далее — подумать, как договориться с башкирами. Войны в тех местах не нужно, плохо будет и просто выгнать местных кочевников. Их не должно быть много, потому, что и лесов там в достатке, а кочевий меньше, но договориться нужно. Весь проект будет ладиться от Русско-Американского компанейства и компания может платить налог за башкир, или заплатить им за земли трофеями, что в большом числе лежат в Москве и Петербурге, а будут еще трофеи после последней турецкой компании. Они же могут и принять участие в прожекте, купить себе делянки и пусть слазят с
— А дозволение на то будет, Ваше Высочество? — спросил Мясников, который часто сталкивался с противлением власти.
— Я добьюсь его, — уверенно ответил я.
Я рассчитывал на психологию людей, для которых мечта к обогащению застилает глаза и они готовы хоть на край света идти за добычей. Были такие пассионарии в Америке, немало таких и в России, иначе было не видать ни Сибири, ни Камчатки с Аляской.
Таких людей будет много, они купят себе делянку у реки, начнут намывать золото, тратить деньги в предлагаемых заведениях. Ну а не будут, ладно, в целом для России такое положение дел тоже полезно, так как вырабатывается источник первоначального накопления капиталов.
В газете, издавать которую в Миассе нужно обязательно, можно выдумать неких золотодобытчиков «Пупкиных», которые, дескать, намыв золота, открыли трактир или свою мастерскую по ремонту и пошиву обуви, да что угодно, главное, чтобы было описание, как им счастливо живется. Налоги, опытные работники, достаток с возможностью выучить своих детей — то малое, что получит Россия от таких товарищей.
— Татей приедет много, все дороги будут разбойничьими, — высказал сомнение Мясников.
— Казаки за хорошую плату изловят татей, башкир нанять для этого можно, они те места всяко лучше знают. В городе, что мы построим, будет стоять полк голштинцев, надо, еще направлю солдат, оружными быть разрешать станем только тем, кто получит бумагу от городского головы. Будут тати, свары, но обуздать сие под силу, коли жестко пресекать, — ответил я на действительно важный вопрос о безопасности.
— Разумно! Не ведаю сколь сия выдумка получится, но на слух, разумно, — на правах старшего, высказался Твердышев.
— А еще лопаты, кирки, топоры, пилы, иное — все это производить станете на своих заводах. Кроме и того, когда людей станет много, будет с кого выбрать и в работники на заводах, кои там ставить нужно, — привел я еще аргументы.
— А от нас что потребно? — спросил Демидов.
— От вас всех нужно все это и сладить. Найти приказчиков, одного головного, от каждого из нас еще по одному в товарищи к голове, також обдумать дорогу к Миасу, коли нужда, так и прорубить ее. Ну, а когда я заполучу дозволение, пришлю туда три сотни казаков, да батальон голштинцев, вы найдете артели строительные, да и отстраивать город почнете, — сказал я уже уставшим голосом.
Долгий разговор утомил, а предыдущие тяжелые дни изматывали. Каждый день получал сводки с «шуваловской войны», с Катериной вошли уже в такие контры, что чуть не опускаемся до площадной брани. Она обвиняет меня, я ее, а домашний арест только усугубляет уже, как кажется, неминуемый разрыв.
— Ваше Высочество, слышали мы, — Мясников осмотрел всех сидящих за столом, без исключений для Лугинина. — Свара у Вас с Петром Ивановичем Шуваловым…
— Что замялся, Иван Семенович? Есть та свара, али нет, до дел наших не касаемо. Сказать только могу, коли Петр Шувалов чинить станет запреты, то говорите мне, но том пока все, говорить об сим не желаю, — жестко сказал я.
Расходились все в задумчивости, много чем я сегодня озадачил предприимчивых людей. И ладно вопросы железной дороги, это более менее понятно, к новинкам эти люди уже привыкают. Но проект с Миассом не вязался с пониманием коммерции, присущей русским заводчикам. Если есть золото, то нужно его добывать, чего огороды городить? Но, нет, нужны и огороды!
Кроме всего прочего, бурный рост Миасса это точка опоры для освоения не только юга Урала, но
*…………*……….*
Ораниенбаум
7 июля 1750 года
Пятого июля было объявлено в некотором роде перемирие. Жаль, что пока нет перемирия, которое венчало бы переговоры с османами, а лишь мы с Шуваловыми решили поговорить. Однако, и этого немало.
Я не сомневался в результате своих ответных действий против уже практически всесильного семейства. При рациональном подходе и с уже имеющимися ресурсами, загнать меня «под плинтус» не получилось бы и без того компромата, что я имел на Шуваловых. За меня были многие: казаки, армия, более-менее благонадежное положение в гвардии, кроме тех, как я их называю «обнаглевших трехстах». Это гвардейцы, что принимали непосредственное участие в елизаветинском перевороте и которые считались неприкосновенными. Эти «кумовья», а многих детей гвардейцев действительно крестила Елизавета Петровна, наглели все больше. Они не занимались совершенствованием своих боевых качеств, дебоширили в трактирах. Когда же в воздухе начало витать некими событиями и рекрутеры от Шуваловых решили прозондировать настроение гвардии, «кумовья» были не готовы к новым свершениям. Иные в гвардии, либо воздержались от проявления активности, или вовсе посчитали момент подходящим, чтобы решить некоторые свои личные споры с неприкасаемыми «елизаветинцами». Три десятка дуэлей, только входящих в моду в России, и новая поросль гвардии показала свою силу.
Елизавета же молчала, она так же миловалась с Иваном Шуваловым, просто не выпуская его из своих покоев. По крайней мере, об этом судачил двор, ибо иные причины для частого пребывания Елизаветы в постели, жаждущие любовных историй, не находили. Государыня меж тем, а скорее кто-то ею назначенный, создала новую систему охраны дворца, где кроме гвардейцев стали дежурить егеря, запорожские казаки и иные доверенные люди, скорее всего Алексея Григорьевича Разумовского. Как по мне, так Елизавете было незачем волноваться, но «прививка» от дворцовых переворотов у нее была действенной.
— Государь-цесаревич, рад видеть Вас во здравии! — Петр Иванович Шувалов начал переговоры с лицедейства.
Пусть обращение и было уважительным, но сам факт, что он решился первым произнести слова при входе в гостиную дворца в Ораниенбауме, говорил о желании главы шуваловской партии, обозначить себя как равноценного переговорщика, несмотря на то, что я все же цесаревич.
Пока что я не стал акцентировать внимание и указывать «на место» своему противнику. Иначе это были бы не переговоры, а всеподданический доклад цесаревичу, или разговора вовсе бы не состоялось. Пусть так, потешит свое самолюбие. Цели максимального унижения Шуваловых не было, пока не было, они уже подписали себе приговор, но исполнить его я намерен в ту же минуту, как буду обладать возможностями для того. Сегодня мне нужны были более всего материальные преференции от интриги, ну или можно сие назвать «репарациями». Я собирался ударить по самому больному — карману Шуваловых.
— Я полон сил, Петр Иванович, но вот душа слегка побаливает. Когда же на Руси будут у власти люди без корысти?! Вот хороший человек был Морозов при прадеде моем Алексее Тишайшем, так стал грабителем, что свет еще не видовал. Был Сашка Меньшиков, пирожками торговал, смелый отрок, но також воровал. Кого ни приблизить к престолу, все воруют. Как сие исправить, Петр Иванович? — лицедействовал и я, напоминая, что я царской крови.
На переговоры прибыли двое — те же братья Александр и Петр. С моей же стороны был я, и Шешковский. Присутствие моего безопасника было уже в некотором роде попыткой унизить Шуваловых. Шешковский, который еще недавно и близко не претендовал на место в элите, одномоментно поднимался на десяток ступеней в социальной лестнице. Графья могли бы и просто отказаться вести переговоры, когда за столом сидит не столь возвышенный дворянин, но они промолчали. А не промолчали бы, так и я за словом в карман не полез, а указал на худородность графьев, сыновей чуть ли не сапожника, возвысившегося при Петре Великом.