Цезать, тёща, Артемида и Роза
Шрифт:
А Макаровна в нервном припадке как возопит:
– Отпусти, садюга, моего бедненького птенчика!
Слово тёщи – для меня закон! Я как держал Цезаря в воздухе за загривок на вытянутой руке, так и отбросил эту смрадную падаль куда-то в сторону. Ни «птенчик», ни «ангелочек», как оказалось, абсолютно летать не умели. Ну, разве что строго по вертикали вниз.
А тёща – в истерический крик:
– Изверг! Изувер! Живодёр! Маньяк! Начитался в детстве «Му-Му», а теперь зверствуешь!
И, хлоп, в обморок! У меня у самого кровь из ранок сочиться, а тут пришлось ещё и Цезаря-недоумка из колодца выуживать!
– Из какого ещё колодца?! – изумлённо воскликнул я.
– Да самого обыкновенного. Я ведь, не глядя, отбросил четвероного поганца вправо. А там колодец был, ещё прадедом Макаровны во времена Батьки Махно вырытый. Фатальное стечение обстоятельств! Хорошо хоть колодец не очень-то глубоким оказался: всего одиннадцать с гаком метров.
Когда тёщу с трудом откачали и отлили студеной водицей из ведрышка, которым Цезаря из колодца доставали, то её пришлось сначала вместе с соседом в ближайшую больницу везти. И только потом, вкупе со скулящими псинами, отправить на прием к местному ветеринару.
С тех самых пор и пошёл у меня с Макаровной полный разлад. Она после этого меня перед Любашей иначе, как Дуболомом, Тупицей и Недоучкой, не называла. И это ещё самые скромные прозвища из её язвительного скорпионьего арсенала! Тёща всячески поносила, оскорбляла и дискритинировала меня в глазах своей дочери.
– Дискредитировала, – осмелился поправить я рассказчика.
– И это, само собой разумеется, тоже, – грустно кивнул Степан. – И хотя Люба и говорила, что никогда не обращала внимания на вёдра помоев, выливаемых на мою буйную голову, но, видно, не только вода, а и грязь камень долбит. То есть, я хотел сказать, точит. Яд тёщи постепенно разъедал душу моей жены и то, что она не вернулась из Италии, всецело заслуга дражайшей мамулечки Наденьки. Она, впоследствии, мне лично так и заявила:
– Я бы тебе всё простила. Даже то, что Блюхеру пришлось конечность ампутировать. Но то, что Цезарю теперь до самой смерти придется лишь бульон и молочко лакать – вовек не прощу!
– Погоди! – совсем растерялся я. – Какую конечность? Какого Блюхера?
– Какую конечность? Да, конечно же, пятую. Ну, то есть хвост.
– Какой хвост?! – захлопал я веками моих карих глазёнок.
– Такой, какой обычно и бывает у породистой немецкой овчарки. А Блюхер – это кличка закадычного дружани Цезаря, – хладнокровно прояснил ситуацию Степан. – В своём собачьем детстве они из одной мыски парное молочко хлебали. В тот год, когда Макаровна овдовела, у её соседа, Бориса Савельича, ушла жена, забрав с собой трёх нажитых с ним в браке детишек. Вернее, забрала только дочь, так как двое их сыновей были уже вполне совершеннолетними и самостоятельными. На почве угнетающей скорби и щемящего одиночества ранее враждующие соседи постепенно сблизились и сдружились. Как-то после удачной торговли на рынке овощами со своих огородов, Макаровна купила себе породистого щеночка бульдога, а Савельич – цуцика немецкой овчарки. Но мне кажется, что отставного майора МВД жестоко надули на счёт чистопородности его воинственного воспитанника. Судя по морде Блюхера, где-то в каком-то колене в его родословную сунул свой наглый нос чрез меру проворный кобель сибирской лайки. Ну, не нос конечно, а сам знаешь что. Зачастую Надежда Макаровна и Борис Савельич совместно проводили вечера со своими подрастающими породистыми питомцами. И сошлись настолько, что в округе начали подозревать, что очень скоро безутешная вдова и коварно брошенный супругой молодой пенсионер счастливо соединятся в законном браке. Щенки фактически постоянно прибывали вместе, и, хотя они были и разных пород, но росли как будто родные братья. Можно сказать, не разлей вода. А хозяева, вместо того, чтоб воспитывать зверёнышей в строгости и послушании, чрезмерно баловали их и прощали им любые проделки, шалости и проказы!
А уж когда зверюги подросли и окрепли, то стали буквально наводить страх и ужас на все окрестности своими опустошительными набегами. Прокормить молодых и вечно голодных оглоедов было не так-то и легко, поэтому экономные хозяева по ночам отпускали их на «вольные хлеба». Или, как говорил Савельич, «на промысел». Сосед слева как-то зимой всю ночь, как пришпиленный, проторчал на крыше своего же собственного сарая, не решаясь спуститься на землю. Туда его загнал Цезарь, выломав своей бычьей головою доску в новеньком двухметровом заборе. Бедняга сосед потом целый месяц усердно лечился от двусторонней пневмонии и с той поры начал страдать жестокими приступами «благоприобретённого» радикулита. А у соседей с противоположной стороны улицы Цезарь с Блюхером всех кур и гусей передавили. И не только у них. Лиса Алиса и хорёк Никита – кроткие и благочестивые агнцы Божьи, по сравнению с этими потрошителями домашней птицы и мелких парнокопытных. Тем не менее, порода – есть порода! Живность своих собственных хозяев Цезарь и Блюхер никогда ни при каких обстоятельствах не трогали.
Однако жаловаться на черноротую вдову и бывшего начальника лагерной охраны пострадавшие соседи не то чтобы опасались, а панически страшились. Они только строили высоченные заборы без единой щёлочки, ставили хитроумные капканы и разбрасывали на своих подворьях отравленное мясо. Но в ловушки коварные налётчики не попадали, а отравленную приманку предусмотрительно не брали.
Правда, нельзя сказать, что от четырехлапых озорников был один лишь ужасающий вред и сплошные убытки. Именно при их непосредственном участии была обезврежена дерзкая банда неуловимых грабителей цветного металла. Ты же помнишь, Василий, что тогда творилось в Украине. Приватизировались и разбирались на лом целые производственные объединения, заводы и фабрики.
– Уж это точно! Да взять хотя бы, к примеру, цюрупинский целлюлозно-бумажный завод и херсонский хлопчатобумажный комбинат, – подзадорил я рассказчика.
– Вот-вот! Народ разбирал и сдавал в пункты приёма металлолома всё, что плохо лежало, висело и стояло. А особенно тогда ценились латунь, медь, бронза и алюминий. В послужном списке каховской банды экспроприаторов цветных металлов значились километры разобранных линий электропередач, с десяток трансформаторных подстанций и множество неохраняемых или плохо охраняемых объектов народного хозяйства. Эти лихие ребята нахально грабили мелкие пункты приёма лома и сдавали добытый металл в более крупные. Не гнушались они и хозяйствами крупных, средних и даже совсем мелких фермеров. У Савельича была огромнейшая беседка из алюминиевой арматуры. По ней вилась плодоносная виноградная лоза, приносящая пенсионеру существенную прибавочную прибыль. Предприимчивый любитель-винодел ежегодно производил из винограда более четырехсот декалитров хмельного пойла. Из виноградных выжимок майор гнал гнуснейший, вонючий самогон, который он в припадке высокомерия именовал чачей. И вино, и самогон Савельич сбывал местным алкоголикам, чем значительно увеличивал смертность каховчан от банальной «белочки» и цирроза печени. (Прим. «Белочка» – белая горячка, жарг.)
Бандиты рассчитали всё до мелочей. У майора на окнах дома стояли толстые стальные решётки. Смекалистые грабители подпёрли входную дверь обрубком акациевого бревна. Они наивно полагали, что хозяину никоим образом не удастся ни выйти наружу, ни тем более выпустить из дома сторожевую собаку.
Глухой, безлунной ночью Савельич был разбужен перестуком молотков и неприятным визгом ножовок по металлу. Спросонья он было решил, что какой-то придурок открыл поблизости приватную слесарную мастерскую. Наконец, до него дошло, что какие-то услужливые граждане на добровольных началах расчищают его территорию от всякого ненужного, по их мнению, хлама. Тогда отставной майор схватился за топор и попытался выскочить наружу в надежде разрешить досадное недоразумение с не очень-то уж и юными «тимуровцам». Но двери «мирных» переговоров оказались наглухо заблокированы какими-то незримыми враждебными силами. Члены «благотворительной организации» сноровисто разобрали беседку и уже укладывали арматуру на подогнанный к воротам грузовичок. Но тут, на беду горестарателей, неожиданно вернулись с ночного промысла две очень милые, но чересчур озорные и шаловливые собачки.
Что тут началось! Савельич позже отметил, что теперь имеет полное, наглядное представление о боях гладиаторов с дикими и свирепыми хищниками на арене Римского Колизея. Справедливости ради следует признать, что современные гладиаторы оказались совершенно никудышными профессионалами. Свои условия, в основном, диктовала противоположная сторона конфликта. И ещё неизвестно, чем бы завершилось это увлекательное и динамичное зрелище, если бы один из «гладиаторов», падая, не выбил чурку, подпирающую входную дверь коттеджа. Савельичу, наконец-то, удалось выбраться наружу и с превеликим трудом усмирить расходившихся, я бы даже сказал, через меру разгулявшихся молодых кобелей. Затем он начал сносить в сарай трофеи и стаскивать туда же деморализованных пленных, временно утративших способность самостоятельно передвигаться. Как-то совершенно незаметно старый подсобный сарай превратился в импровизированный военно-полевой лазарет. Именно там опытные медработники, прибывшие по срочному вызову, и оказали первую неотложную помощь многочисленным жертвам неудавшегося налёта. В том же универсальном помещении незадачливые искатели цветных металлов были допрошены и блюстителями порядка, которые по укоренившейся традиции явились на место преступления с «небольшим» опозданием.
2. Утраченная честь.
– Но какое отношение всё это имеет к хвосту Блюхера? – отчаянно схватился я руками за голову, почувствовав, что постепенно теряю нить невероятно запутанного повествования.
– А самое что ни на есть непосредственное, – невозмутимо отозвался рассказчик. – Когда я ухватил Цезаря за загривок и оторвал его от моей ноги, Блюхер, как истинный друг и надежный товарищ, перескочил через полутораметровый забор и мужественно бросился защищать своего попавшего в несчастье собрата. Откровенно говоря, именно по этой причине мне и пришлось, не глядя, отбрасывать Цезаря в сторону. Реакция у меня, как ты знаешь, отменная. Левой ладонью я резким движением прижал голову Блюхера к цементной дорожке тёщиного двора.