Чаадаев
Шрифт:
Главная же, объединяющая все разделы, цель подразумевала необходимость «следить за человечеством в главнейших фазах его развития» и рассматривать современные проблемы сквозь призму эволюции мирового социального процесса. Философско-исторический эволюционизм, пронизывающий также чаадаевскую систему мысли, составляет стержень и проекта Огарева, замечавшего, что в основных научных статьях следует показывать «ход обстоятельств, произведших факт или идею, настоящее их положение и ожидание в будущем». Читатель должен видеть, «как было, как есть, как будет, но последнее со всеми предосторожностями, чтобы только читателю давать намек, что китайской стоячести нет в делах человеческих…». Материалы нового издания должны будить в читателях возвышенные чувства и стремления
Почтительное отношение либеральной молодежи к Чаадаеву и Орлову, их саркастические реплики и критические суждения в Английском клубе и в аристократических домах вызывали раздражительную реакцию в высшем свете, доходившую до правительства. «Вы верно слышали, — сообщал о ходивших по Москве слухах близкий к кругу Герцена Н. А. Мельгунов члену кружка Станкевича Я. М. Неверову в январе 1835 года, — что Загоскин пишет комедию «Недовольные», для которой тему ему дал государь». Тему дал государь, а вот прототипами действующих лиц служили Михаил Федорович и Петр Яковлевич. Главный герой, князь Радугин, находясь в отставке и тратя много денег на прихоти жизни, сердится, что правительство не замечает его талантов и не использует их должным образом. На его желание получить государственную должность министр отвечает отказом почти теми же словами, что Бенкендорф Чаадаеву: для этого нужна «большая опытность, которая приобретается продолжительной и постоянной службою…». Сын князя Владимир, которым восхищаются ученые умы Германии и Франции, говорит и пишет на нескольких иностранных языках, но плохо знает русский и презирает все отечественное. Из-за нерадивого исполнения служебных обязанностей его увольняют и дают ему совет получше изучить русскую грамматику. В довершение всего неоплаченные долги Радугиных приводят к тому, что, как выражается глава семейства, непросвещенные варвары из гражданской палаты, не знающие римского права, описывают их имение.
В подобных штрихах легко проглядываются сатирически преувеличенные черты биографии Чаадаева, писавшего А. И. Тургеневу незадолго до премьеры: «Недовольные! Понимаете вы всю тонкую иронию этого заглавия? Чего я, с своей стороны, не могу понять, это — где автор разыскал действущих лиц своей пьесы. У нас, слава Богу, только и видишь, что совершенно довольных и счастливых людей. Глуповатое благополучие, блаженное самодовольство, вот наиболее выдающаяся черта эпохи у нас… Говорят, что О… и я выведены в новой пьесе. Странная мысль сделать недовольного из О…, из этого светского человека, во всех отношениях счастливого, счастливого до фанатичности. А я, что я сделал, что я сказал такого, что могло бы послужить основанием к обвинению меня в оппозиции? Я только одно непрестанно говорю, только и делаю, что повторяю, что все стремится к одной цели и что эта цель есть Царство Божие…»
Однако, как известно, «одна мысль» Чаадаева трудно усваивалась иными современниками, другие считали ее утопичной и отвергали вовсе, третьи обращали внимание лишь на резкие суждения о России, не зная или не замечая постоянного и постепенного изменения его мнений о ней. Как бы то ни было, за ним и за его другом закрепилась репутация «недовольных». И многие москвичи, хорошо знавшие их лично, спешили познакомиться с театральным представлением. «Театр был полон, — писал Белинский о премьере комедии, — ни одного свободного кресла, ни одной пустой ложи; не говорим уже о прочих местах. Самая внешность театра отзывалась какою-то бенефисною торжественностью; необыкновенное освещение, суетливость и давка в дверях, множество экипажей всех родов возвещали, что во внутренности должно произойти что-то необыкновенное и важное…»
Однако ценители подлинного искусства выходили из театра разочарованными. Заданность темы и нарочитое высмеивание, упрощающие реальную сложность характеров и нарушающие правдивость повествования, заведомо обрекают комедию Загоскина на неуспех; «Недовольные», — замечал Пушкин, — в самом деле скучная, тяжелая пиеса, писанная довольно легкими стихами. Лица, выведенные на сцену, не смешны и не естественны. Нет ни одного комического положения, а разговор пошлый и натянутый не заставляет забывать отсутствие действия».
А вот с другим сатирическим изображением Петра Яковлевича, в «Современной песне» Д. В. Давыдова, дело обстояло гораздо сложнее. Прославленный партизан, который знал Чаадаева еще со времеи Отечественной войны и службы в Ахтырском гусарском полку, не только сочинял оригинальные стихи, но и с острой проницательностью оценивал многие социальные процессы современной жизни. Например, как человека военного, его сильно беспокоило положение в армии, о котором можно судить по цифрам одного из отчетов за 1835 год: из 231099 человек 173892 оказались больными, причем 11023, то есть каждый двадцатый, умерли. Болезни подавляющего большинства носили изнурительный и воспалительный характер. «Явилась мысль пересоздать человека. Требуют, чтобы солдат шагал в армии… после всех вытяжек и растяжек солдат идет в казармы, как разбитая на ноги лошадь…»
Но и без подобных цифр из докладной записки царю Давыдов по собственным впечатлениям хорошо представлял себе последствия вдохновенного изучения правил вытягивания носков, равнения шеренг, исполнения ружейных приемов и т. д., чем «щеголяют все наши фронтовые генералы и офицеры, признающие устав верхом непогрешимости, служащим для них источником самых высоких поэтических наслаждений». С вступлением на престол Николая I, замечает наследник суворовских традиций, ряды армии постепенно наполняются грубыми невеждами, ненавидящими всякую мысль.
«Грустно думать, — сетует Давыдов, — что к этому стремится правительство, но понимающее истинных требовании века, и какио заботы и огромные материальные средства посвящены им на гибельное развитие системы, которая, если продлится надолго, лишит Россию полезных и способных слуг. Не дай боже убедиться нам на опыте, что не в одной механической формалистике заключается залог всякого успеха. Это страшное зло не уступает, конечно, по своим последствиям татарскому игу!
Мне, уже состарившемуся в старых, но несравненно более светлых понятиях, не удастся видеть эпоху возрождения России. Горе ей, если к тому времени, когда деятельность умных и сведущих людей будет ей наиболее необходима, наше правительство будет окружено лишь толпою неспособных и упорных в своем невежество людей. Усилия этих лиц не допускать до него справедливых требований века могут ввергнуть государство в ряд страшных дел».
Подобно Чаадаеву, но в ином духе размышлял Денис Давыдов и о «тайне времени», в котором «польза, благосостояние и свобода народов все остаются и определены вечно остаться на кресте между двух разбойников: честолюбия военного и честолюбия гражданского, разбойников не распятых и без раскаяния… пока всепоглощающее «я» будет нашим единым рычагом, единым нашим идолом, единым нашим богом, до тех пор напрасны будут все наши усилия; и до тех пор наш удел один из двух: рабство или анархия…».
Чаадаев, не раз встречавшийся с Давыдовым в московских салонах, служил для последнего одним из примеров живого противоречия между утопической теорией и реальным поведением ее носителя, когда непобежденный «разбойник» честолюбия, препятствующий живому и непосредственному объединению людей и еще более раздражающий их, заставляет размышлять о невозможности осуществления «царства божия» на земле.
Проявлением такого раздражения, удаляющего от поисков подлинного взаимопонимания, служат строки самого Давыдова, писавшего Пушкину после неприятностей, которые возникли в связи с публикацией первого философического письма: «Ты спрашиваешь о Чаадаеве? Как очевидец, я ничего не могу сказать о нем; я прежде не езжал к нему и теперь не езжу. Я всегда почитал его человеком весьма начитанным и, без сомнения, весьма умным шарлатаном в беспрерывном пароксизме честолюбия, но без духа и характера, как белокурая кокетка, в чем я, кажется, не ошибаюсь».