ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ
Шрифт:
Стекла окон между горшками с геранью украсились прижатыми с улицы расплющенными носами.
— Выживет ли товарищ, рассеченный лично Чапаем? — интересовались они, — и верно ли говорят, что у фельдшера шашни с милосердною сестрой Олей?
Вскоре удивленным взорам медиков предстал тонкий черный шрам, протянувшийся через все лицо, шею и остальное туловище раненного.
— Еще лучше стало, чем было! — констатировал фельдшер, ощупывая на всякий случай шрам, — китайский бальзам помог. Чудо — вещь! Пускай теперь так подрыхнет. Сон — лучшее лекарство! Как проснется, — повернулся он к сестре, передавая ей ком бинтов и одновременно беря за талию, — дадите водки, сколько спросит.
На этом оба, обнявшись, удалились, удовлетворенно улыбаясь и не стесняясь многочисленных завистливых глаз.
Между тем боец, полежав еще пяток минут, открыл глаза, поморгал ими и медленно осмотрелся. Соседей не оказалось. Боец привстал, а затем и сел на койке, свесив голые ноги. Заметив прислоненное к тумбочке свое оружие, он взял в руки шашку и задумчиво вынул ее из ножен. Долго и пристально вглядывался он в потертое, синеватое лезвие, затем медленно вложил его обратно, сантиметр за сантиметром, исследуя сталь.
Отложив орудие убийства в сторону, боец нетвердо стал на ноги и подошел к сложенной на табурете одежде, взял в руки гимнастерку и долго рассматривал грубый шов, соединивший ее половины. От одной из пуговиц, чудом остался повисший на нитке костяной кусочек, и раненый долго шевелил его, будто не мог решить какой-то мучавшей его задачи.
Облачившись в свой костюм, боец повернул голову и прочел прикрученную проводом к кроватной спинке фанерку с надписью: «боец Б. Васильев». Он медленно вернулся к тумбочке, нашел там огрызок химического карандаша и, старательно послюнив его, переправил надпись на: «Братья Васильевы».
Затем он забрался с ногами на койку, согнулся к своим коленям, на которых появился, невесть откуда взявшийся, блокнот. Некоторое, довольно долгое время, он сохранял полную неподвижность и даже тихий протяжный стон издавал напоминавший пение, но затем стал выводить на странице кривыми каракулями строчки, которые в процессе письма делались все ровней и строже:
«Широкий простор открывался взору устремленному вдаль. Небо и земля сходились на линии горизонта, как листы зелено-голубой книги. В самом центре заклубился серый дымок, раздваивающийся и расползающийся на две стороны, руководимыми двумя крохотными, с блоху, всадниками. И вот уже весь горизонт заполнен мчащейся на своих круглобоких коньках, орущей ордой.
Пускай бы скакали эти конники мимо, по своим кавалерийским делам, но горят в их цепких руках булатные клинки, и каждый ждет своей жертвы. Сейчас они увязнут тут, среди нас или откатятся прочь, меньшим числом, оставив нас считать невосполнимые потери, потому что наши все до одного — на вес золота, и каждый павший — неповторим. Мы поднимаем стволы со свинцом, насаживаем на мушки самых азартных, самых заметных конников, чтоб избавиться навеки от их злых глаз и сердец. Нам их не надо. Даже красивая их одежда нас не соблазняет, ей суждено сгнить под дождями и солнцем степи. Мы заряжаем пушки шрапнелью и бьем из всего оружия по этим близящимся, принявшим свое последнее решение людям, напрасно рассчитывающим на нашу слабость.
Человека убить не трудно. Природа легко уничтожает свои творенья. Она так плодовита, что не обременена материнским инстинктом — сберечь дитя. Один венец природы бросается на другого, чтоб испытать себя и его на прочность, вытеснить одним другого.
Трава закрывает небо и поникшие ее концы липнут к лицу. Подковы коней проносятся под облаками, роняя сверху комья сухой земли. Голова поместилась в травяной впадине. Остальное сильное, но безразличное к жизни тело, неловко скрученное падением с седла, протянулось с запада на восток.
Огромное, холодное в середине, солнце мечется по небу, не в силах выбрать подходящего места. Подвешенное на непрочную нить, оно держится из последних сил и вот, оторвалось и летит сюда, к травяной впадине. Известно — солнце величиной превосходит землю и уж ничего не видно вокруг, кроме ледяных протуберанцев. Это конец одного и начало другого…»
Устав писать, потерпевший чапаевец упал затылком на подушку и замер. Затем он свернул свой блокнот в трубу и приставил ее к глазу. Трубу он принялся медленно переводить с предмета на предмет, опускать к полу или поднимать к потолку. Задержался он и на окне, от стекла которого, кажется, никогда не отлипали мальчишеские носы, сменяемые иногда красноармейскими или бабьими.
В трубу виден был случайно залетевший шмель, тщетно пытавшийся преодолеть стекло, чтоб лететь к высоким местным цветам и к вершине пригорка, на котором возвышался автомобиль с пулеметом на заднем сидении, на переднем же стоял чапаевский ординарец Петька и заканчивал перекличку.
Перекличка в дивизии занимала всегда немало времени и велась не в порядке алфавита, а наоборот. Тогда сам Чапаев выкликался среди первых и мог, в дальнейшем, поручив это дело кому-либо из грамотных, заняться пока командирскими делами, не в ущерб равенству и революционной дисциплине.
Перевалив за половину, перекличка близилась к концу. Задержки происходили из-за невыговариваемых имен представителей интернационала, чернокожих и китайцев, когда те не сразу откликались, и приходилось подолгу разбираться и править список.
Когда прозвучала фамилия Васильев, в строю послышался ропот и затем выкрик:
— Дык, чай месяц, как в госпитале он!
— Известно, рассечен командирской рукой! — послышались еще голоса.
— Да говорят на поправку пошел!
Перекличка смешалась, и строй рассыпался.
— Айда, проведаем его, ребцы! — предложил один из бойцов, и все сразу гурьбой повалили к госпиталю.
…
Сестра Оля преградила бойцам путь в палату, потребовав немедленно разуться. Кряхтя и отдуваясь, мужчины поснимали свою рвань, продемонстрировав друг дружке и медсестре чудовищную грязь своих нестиранных портянок и янтарь мозолей. Та уважительно отступила, и чапаевцы, покинув в коридоре свою скорбно пахнущую обувку, проникли к раненному.
Ввалившихся в палату, выздоравливающий встретил приставленной к глазу трубой, в которую он молча рассмотрел каждого, прежде чем опустил ее. На вопросы прежний балагур отвечать не стал, не обрадовался и починенной гармони, порубленной было командиром, а отвернулся вдруг неприветливо к бревенчатой стене, так ничего и не сказав.