ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ
Шрифт:
Тут, как на грех, с «кинопередвижки» партизанам прокрутили «Чапаева», и Матрена, указав на экран, с которого летел на зрителей Василий Иванович в заломленной папахе, так ответила Гансу:
— Таким стать все равно не сможешь, а другого мне не надо.
Ганс и тут проявил свирепое упрямство, отрастил в две недели немецкие усы пышнее чапаевских, как на рекламе пива, верховую езду освоил, и в боях вел себя так, будто смерти искал. Ну и нашел. Подорвался на самодельной мине, когда закапывал ее в снегу под рельс перед немецким эшелоном. Та возьми и взорвись ни с того, ни с сего. А может и навредил кто. Кое-кто еще из партизан, на Матренины глаза заглядывался, и удали
Долго после вспоминали в отряде этого влюбленного немца добрым словом, даже и после того, как Матрену откомандировали обратно на «большую землю».
Не однажды, хотели ее и наградить, и в звании поднять, но где-то что-то разбомбили, документы сгорели и перепутались, спасибо, сама уцелела.
Много лет потом Матрена жила одинаковой, изо дня в день, рутинной жизнью гражданки, и не чувствовала к себе никакого начальственного внимания. Работала она на простых работах, ежедневно со смирением дожидаясь конца краю этих работ, затем шла отдыхать. Но будто откладывала все время что-то важное на потом.
С мужчинами она более никогда не связывалась, решила, что будет лучше уважать себя, стоять неприкосновенно и твердо, как скала. Тем более лучшего, чем ее Василий уже не могло быть, такого же — не предвиделось, а на худшего, она по — прежнему, не согласилась бы ни за что.
Матрена и не подозревала, какой мобилизации всех сил и бдительности потребует оборона от мужчин, да и своих порывов в их сторону. Постоянное психическое напряжение не прошло даром.
Со временем она приобрела необычайно твердую поступь и прочное, поджарое сложение жилистого тела. Суровость же плоти привела к тому, что скопленная от этого энергия, к пожилому возрасту стала у Матрены бить глазами, а в темноте исходить зримым лучом. Лучом она могла видеть насквозь и созерцать, к примеру, устройство внутренних органов у людей, мало того, отводить чужое зрение в сторону.
Смотрит, к примеру, человек прямо, а видит то, что сбоку и наоборот. К тому же луч этот, нагревался, в зависимости от Матрениной воли, настроения и пищевого рациона. К примеру, если ей удавалось поесть редьки с капустой, то луч напоминал солнечный, а если чайной колбасы и репы, то — лунный.
Слава и почет всю жизнь обегали женщину стороной, даже свойства ее фантастического зрения отрицались наукой.
Как-то один прыткий доцент уверовал было в ее феномен, занялся им, и таскал женщину по разным научным кафедрам. Однако, ученые мужи, находясь на склоне своих лет и уже не чувствуя прежнего интереса к натуре, отворачивались от проделываемых Матреной чудес, не сочиняли о ней популярных статей и саму ее отрицали. А один академик-вредитель, которому она чуть было не прожгла в голове дыру, разобиделся, где-то выступил с трибуны, и женщину заодно с доцентом, затюкали заметками о шарлатанстве, подметными письмами, а начальство недвусмысленно пригрозило застенком.
Тогда доцент застеснялся, занялся поскорее чем-то имеющим оборонное значение и бросил Матрену, которая ни с чем вернулась на насиженное и застеленное «Правдой» место — ящичную тару у дома.
Теперь, став свидетельницей такого подозрительного происшествия, как покушение на персонажа кино, старуха воспрянула духом, от осознания возможной общественной значимости своего гражданского поста. Вместе с надеждой еще пригодиться обществу, вернулись мечты об устройстве вдовьей судьбы в лучшую сторону, а заодно о недоданных наградах и, быть может, в виде сосем уж расплывчатой мечты, ручном автомобиле на электрическом ходу, который она надеялась использовать для поездок
Тут-то память, впервые с молодых лет, и выхватила из прошлого возню некоторых ее боевых товарищей на кухне, и мешки с землей, которые были ими вынесены из квартиры, явно украдкой, и рассыпаны в парке по соседству.
Дело было вскоре после НЭПа, осенней ночью, и Матрена была спросонья. Гости ее, бывшие сослуживцы по чапаевской дивизии, как налетели внезапно, так же и исчезли в ночной промозглой тьме, даже чаю не выпив. Сказали, что узнали ее на рынке в лицо, проследили где живет и вот, нагрянули ночью по секретному делу.
От кого они прятались? Почему пришли именно ночью? Не спросила женщина. Времена уже были смутные. Матрена как раз тогда покинула своего героического, хоть и незаписанного мужа, но вскоре истосковавшись, захотела вернуться, да не нашла того в прежнем месте. И адреса ей никто не дал, чтоб написать. И стала она кое-как жить одна.
Сперва, Матрена обрадовалась гостям и подумала, что и муж тотчас объявится. Но не объявился Василий и даже мелкой записочки не прислал. Товарищи же сказали ей на прощанье, указав на подполье, прежде, чем наглухо заколотить его гвоздями: «Про это — забудь!».
А через неделю, стоя в очереди за керосином, увидала она вместе со всей очередью, как их всех пересаживали под конвоем из одного крытого грузовика в другой, и у всех — руки за спину. Один из приятелей Матрену заметил, руку выпростал, палец к губам приложил мимолетно и назад убрал. Очередь же стала переглядываться — кому, мол, это арестант знак послал. Но не поняли.
Матрена и забыла все, как ей было велено, да так крепко, что и в суровые военные времена ни разу не вспомнила. А могла бы и вспомнить однажды, когда хотела пустить половицы на дрова, поскольку совсем уж нечем стало топить зимой студеной. Но мороз, слава Богу, отступил, и пол на многие годы остался стоять, как был, скрывая под собой таинственный клад.
Выругав себя за непростительную чрезмерную забывчивость, Матрена и бросилась отрывать старинные половицы, в предчувствии, что найдет нечто, могущее пригодиться для вооруженной борьбы. Предчувствие ее не обмануло.
28
Самое время ускориться несколько по ходу течения реки времени, к моменту, когда только — только начались съемки нового фильма о гражданской войне, где Семен Ворон играл роль героя похожего, как две капли воды, на Чапаева.
Артист Ворон в конце концов очухался почти окончательно и был выпущен из больницы на волю. В последний момент в палату набежала целая толпа персонала, которая чуть вновь не уложила Ворона на больничную койку, теснясь, толкаясь и клянча у известности наперебой автографы.
Тут-то артист и ободрился, поправившись окончательно. Он с неожиданной быстротой вошел в привычный образ знаменитости и сделался, как бы недосягаем для простых смертных.
Этот обычай Ворона — меняться и несколько возноситься прямо на глазах и был причиною почти полного отсутствия у него близких женщин. Им не хватало храбрости и воли, чтобы преодолеть этот «вороновский» барьер. Некоторых при виде артиста охватывал натуральный столбняк, так что язык их терял гибкость и не мог выговорить любимого имени. Они и взгляда его не выдерживали, принимались щуриться и глупо хихикать, тут же за это извиняться, потом извиняться за извинения, наконец, обзывать себя дурами, после чего просто реветь и опять повторять все то же самое, но уже вместе с ревом. Ворон к этому давно привык.