ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ
Шрифт:
В те времена ездить на автомобиле было одно удовольствие. Машин на проезжей части почти не встречалось, а только велосипедисты, да пацаны на самокатах. Никого не удивлял и гужевой транспорт, во множестве производивший по ходу дела «конские яблоки». Водитель без риска мог выделывать любые фортели и выписывать на мостовой зигзаги, поскольку разметка была редкостью, как и светофоры. Пешеходы, видя автомобиль, полагали, что это шофер едет за своим начальником, ведь вся частная собственность осталась в прошлом.
Ворону конечно сразу пришла на ум поговорка про «седину в голову, и беса в ребро», тем более оба обстоятельства были налицо. И седину он видел в зеркальце заднего вида, и беса, как необоримую силу, осязал в области ребер и других близлежащих областях. Но фантазия его уже забежала далеко вперед, к «неизъяснимым наслажденьям».
Еще он только запускал двигатель, а уж почти натурально ощущал момент встречи и изумление юного создания, и все те свои излюбленные жесты и слова, которые он сможет употребить с несомненным успехом. Одни только темные иностранные очки можно было очень эффектно снимать изящным жестом или поправлять на переносице. Наконец, надо же было когда-нибудь воспользоваться и своим необыкновенным голосом в личных целях. Как тут было повернуть вспять? Да никак.
И артист, что называется, «поперся» на свиданье, прямиком ко всем известному памятнику Ленину.
Ленин, как и положено ему, простирал руку к необозримым горизонтам и недосягаемым далям светлого будущего. Девушка Соня, поскольку на сто процентов была уверена, что артист на свидание не явится, а просто она представит себе, что вот он пришел, и они разговаривают, и он так знакомо щурится, поправляет свою изогнутую, как запятая, челочку, и улыбается лично ей, а не целому кинозалу, для большего ощущения счастья купила эскимо на палочке. Эскимо же не могло помешать мечтам, оно и не мешало. Соня щурилась на Ленина, несколько заслонявшего солнце, и подлизывала эскимо. Тут и «москвич» какой-то подъехал сбоку и припарковался у газона.
Сперва Соня заметила, что Ленин будто нахмурился и покосился на нее явно неодобрительно. «Как каменный гость», — подумала она и в следующий миг увидала знакомую фигуру кинозвезды, выбирающуюся из «москвича». Сердце ее в последний раз стукнулось о ребра и замерло.
Как только Ворон выпрямился, его тотчас узнали все сидящие на других лавочках и принялись жадно рассматривать и привставать со своих мест, переглядываясь. Ведь появление кинозвезды в обычной обстановке делает окружающую действительность несколько как бы «кином». Тотчас начинает казаться, что сейчас начнут происходить вокруг интереснейшие события, возможно со стрельбой или мордобоем. Вот только артист откроет рот и что-нибудь эдакое промолвит, как все преобразится, потому что и окрестные дома, и маячившие перед глазами предметы сейчас уже, отчасти перестали быть узнаваемы.
Слава Богу, нравы у нас северные, не то, что в теплых странах, типа какой-нибудь Италии. Там кинозвезду без охраны не медля разорвали бы на части, или, по крайней мере, принялись бы орать и наскакивать, делая энергичные жесты. У нас не то. Обыкновенно, все только таращат глаза, максимум — привстают с мест, не решаясь даже попросить автограф, но руками по большей части без спроса не касаются.
Так что Ворон, сразу узнавший рыжеватую девушку, спокойно достиг скамейки и плюхнулся рядом, хоть и несколько поодаль.
От изумления Соня позабыла об эскимо, которое начало стремительно таять и приготовилось было обрушиться с палочки на единственное ее нарядное платье, но артист заговорил, причем с совершенно неподвижным лицом:
— У вас мороженое тает. Вы Соня?
Соня кивнула и лихорадочно подхватила тонкими губами эскимо, даже палочку почти всю скрыла в полости рта, и так замерла, будто ее застали за хищением лакомства.
Ворон, не поворачивая головы, процедил сквозь зубы:
— Сзади, у газона стоит голубой «москвич». Идите и садитесь на переднее сиденье. Там не заперто. Быстро, но спокойно, — поторопил он девушку, не будучи уверен, что до нее дошло.
Соня поднялась и пошла на ватных ногах в указанном направлении, как сомнамбула, прямо через газон, и казалось ей, что пространство позади сворачивается за ней в трубу, как огромный ковер.
У самого москвича, мороженое полностью дотаяло во рту, девушка проглотила шоколад с молоком и, вытолкнув языком палочку, будто нечаянно уронила ее под колесо.
Ворон пару минут изображал из себя каменное изваяние для окружающих, потом резко встал и, двинул было, с надменным видом по дорожке, в обход газона, но передумав, повернул вбок и тоже потопал по траве, прямиком к автомобилю.
Народ безмолвствовал.
…
Как только «москвич» отъехал, на самой дальней скамейке один гражданин опустил развернутую газету со случайной дырой посередине и оказался никем иным, как сержантом Перцем в штатском. За спиной сыщика притулился его велосипед. На лице Паши написано было полное отчаянье. Он вообще-то следил за дядей-инвалидом по «ориентировке», в свой личный выходной, надеясь отличиться по службе и, может быть даже совершить какой-нибудь подвиг, если представится случай. Он еще хотел купить для пионерлагеря акварельных красок и кисточек в канцтоварах, но собирался это сделать на обратном пути.
В «ориентировке» Дядя проходил как субъект, подозреваемый в незаконной коммерческой деятельности и связях с уголовниками, а может быть и с иностранцами. В своих фиолетовых очках, в которых он время от времени «косил» под слепого инвалида, Дядя сам подвернулся сержанту у вокзала, и привел того к памятнику, по чистой случайности. Неизвестно ведь сколько раз мы пересекаемся с посторонними людьми до того, как по воле, случая они сделаются для нас значительными персонами.
Сержант не мог догадываться, что следуя за Дядей, он движется навстречу такому крупному жизненному разочарованию, да еще при личном участии знакомой звезды экрана.
От огорчения Паша почти перестал следить за инвалидом, который, сидя на своей скамейке, разложил рядом самодельные фото-календарики с портретами генераллисимуса Сталина, американского певца Билла Хэйли, с прилипшей ко лбу загнутой челкой и, раскрашенными анилином, полуголыми девками. Само — собой, не обошлось и без Муслима Магомаева с открытым и несколько перекошенным ртом. Чувствовалось, что инвалид в курсе общественных пристрастий.
Тотчас к нему расхлябанной походкой приблизился грязноватый подросток Федька Сапожок, одним из свойств которого было появляться в ненужном месте и в ненужное время, и попытался спереть один анилиновый образец.