Чародей звездолета «Агуди»

Никитин Юрий Александрович

Я буркнул:

– Я и так их сам делаю. Или намекаете, что мне ЦРУ платит? Давайте ваши цифры.

Карашахин вставил диск, некоторое время усиленные фаерволы проверяли на червей, троянов, полиморфов и прочую дрянь, мы терпеливо ждали, у президентской системы и должна быть самая мощная защита, наконец на главном мониторе появились переселяющиеся на старых грузовиках худые оборванные люди, больше похожие на бродячее племя цыган. Поднималась пыль за стадом таких же худых изможденных коров, что своим ходом двигаются из далекого Узбекистана. В кузовах грузовиков

с хлюпающими деревянными бортами тесно сидят, кутаясь в серые, покрытые пылью платки, женщины и дети.

– На дворе еще Советская власть, – прокомментировал Карашахин, – но уже рухнула Берлинская стена, немецкий летчик Матиас Руст перелетел границу, которая, оказывается, вовсе не охранялась, и посадил самолет прямо на Красной площади. Кобызы снялись с голодных мест в Узбекистане и двинулись на просторы России. К счастью, предпочли поселиться компактной группой, так хоть сосчитать их можно!.. Переселилось их около тридцати тысяч человек…

Я сказал нетерпеливо:

– Капля в море. На Рязанщине семь миллионов русских, украинцев, белорусов… Что еще?

Он кивнул, не спорил, сказал вкрадчиво:

– Господин президент, но сейчас их около трехсот тысяч.

Я вскинул брови:

– Ого! К ним переселились еще?

– Нет, господин президент. Размножились на месте. Это у местных рязанцев по одному ребенку на семью, из-за чего Рязанщина и вымирает, а у этих – по семь-двенадцать!

Я подумал, подвигал кожей на лбу, так создается приток крови к лобным долям мозга, спросил тупенько:

– Ну и что?

– Господин президент, – сказал Карашахин проникновенно, – это же кобызы!

– Ну и что? – спросил я снова. Добавил: – Господин Карашахин, вы никак националист?.. А то и русский шовинист вовсе?

Это уже дежурная шуточка, демократы с этим навешиванием на каждого с ними несогласного ярлыков типа «националист», «русский шовинист», «русский фашист» настолько достали всех и превратились в посмешище, что уже все называют друг друга так, прикалываясь, отшатываясь в притворном ужасе, а у тинейджеров вошло в моду ссылаться на фашизм по любому поводу: не пойду с тобой пить пиво, ты ж фашыст, или же – пойду с тобой пить, мы ж гады, фашысты!

– Ах, господин президент, – ответил Карашахин проникновенно, – это значит, что с этого года начинается размножение поколения, родившегося здесь. И при этих темпах триста тысяч превратятся в три миллиона уже за жизнь одного поколения. А три миллиона – это… это Эстония и Латвия, вместе взятые!

Он двинул пальцем, изображение моментально сменилось, Карашахин сказал ровным голосом:

– Выступления духовного главы кобызов Али Аддина. Они его называют верховным муфтием, хотя среди муфтиев, я проверил, такой не числится.

Я отмахнулся:

– Признание других богословов не так важно, если признает народ. И слушается. Ведь слушается? То-то же. Хорошо, давайте.

Худой мужчина с пылающим взором, возраст средний, лицо заостренное вперед, с резкими чертами, явно не диетой держит фигуру, орлиные блестящие глаза, буквально завораживающие,

в гипнотизерах такому бы цены не было, смотрит прямо в экран, голос звучит с пылкой благодарностью:

– Я посетил все села, где сейчас расселяются кобызы. Моя душа потрясена, а благодарное сердце не находит слов, чтобы выразить всю полноту чувств, которую испытываю… которую испытывает каждый кобыз к русскому народу!..

Он выглядел прекрасно, на мой придирчивый взгляд, эдакий Моисей, выведший народ из узбекского плена, но если люди Моисея после сорокалетнего скитания по пустыне, добравшись до зеленых просторов Палестины, начали жечь города и села, убивать всех людей, скот, рубить сады и ломать жилища, то кобызы пришли, как погорельцы, а русское сердце чувствительно, как у всякого бедняка к другому бедняку, которому, оказывается, еще хреновее…

– Русские люди приютили нас, – продолжал муфтий, – обогрели и накормили. Обогрели своим сердцем, приютили в необъятной России, наполнили наши души чувством благодарности к великому русскому народу, такому щедрому, великодушному…

Павлов бесстрастно молчал, поблескивал темными глазами. А Громов хмыкнул, толстые губы раздвинулись в сардоническую усмешку:

– Приютили… это от нашей бездумной щедрости. Американец погорельцу деловито подыскивает работу, а наш русский снимает последнюю рубаху и бездумно отдает. Насчет земли еще смешнее. Русские и не понимают, что они в самом деле приютили, дали кобызам землю.

– Но как же…

– А русские никогда не считали ее своей. Всегда княжеской, барской, помещичьей, колхозной, а теперь снова государственной… Так что, по мнению рязанцев, кобызы как бы захватили чужую, государственную, а не их землю, русскую…

Карашахин двинул пальцем, изображение прервалось.

– Дальше в том же духе минут двадцать, – сказал он хмуро. – Не буду отрывать от важных… скажем даже, государственных дел, Агутин, вы бы хоть бутылку под стол, перейдем сразу к последнему выступлению, состоявшемуся вчера.

На экране тот же муфтий, я бы не назвал его раздобревшим, все такой же худой и хищный, с пылающим внутри огнем, что сжигает внутренности и выдает себя неестественным блеском глаз, но все же иной, почти не постаревший, хотя восточные народы сжигают себя быстрее живущих в северном климате. На этот раз на плечах дорогой халат, переливается серебряным блеском, словно солнечные зайчики по бегущей воде, на голове роскошная чалма с зеленым верхом и крупным красным пером.

Карашахин подвигал изображение, явно пропуская цветистое вступление, картинки исчезали, появлялись, наконец осталась, где муфтий говорил приподнято и торжественно:

– …спасибо за возможность жить своим укладом, по своим обычаям, за возможность изучать свой язык, свою культуру. У нас маленький народ, но с великим и гордым прошлым, мы не хотим, чтобы молодежь забывала о наших обычаях, потому просим позволить не только совершать обряды по нашим обычаям, но и позволить вести судебные дела в соответствии с обычаями нашего народа…